У караульных и до этого от женских криков ныло под ребрами. А тут и вовсе сложилось впечатление о смерти подсудимой под пыткой. Так и родились слухи, о которых писал своему королю посланник Мардефельд.

Но Анна Гавриловна не умерла. Теперь она с трудом села на лавке. Левая рука висела, как плеть. Не только шевелить ею стало невозможно, любые, даже пассивные перемещения причиняли невыносимую боль.

«Нужно что-то делать», — подумала Бестужева. Она наклонилась. Правой, хоть и ограниченно, но все же, действующей рукой и зубами оторвала полоску ткани от подола нижней юбки. Завязала края в узел, в получившийся хомут продела больную руку, оттянув его кверху, просунула голову. Так, подвешенная на шее, рука была менее подвижна, но все еще недостаточно. Оторвав еще один длинный лоскут, Аня обмотала его вокруг себя, предварительно расстелив на нарах. С третьей или четвертой попытки удалось завязать и стянуть повязку, прижимающую руку к телу.

Уперевшись лбом в холодноую стену, она тяжело дышала, как после долгого бега.

«Теперь нужно отдохнуть», — подумала она, медленно опускаясь на гнилые доски. Но, полежав немного, снова, стиснув зубы, встала, подошла к кадке с водой, намочила тонкий, уже довольно грязный платочек и приложила к поврежденному суставу. Так, ей удалось заснуть. Она понимала — силы еще понадобятся.

========== Часть 2. Глава 23. Суд ==========

Ушаков уже давно был страшно утомлен всем этим «делом Ботта». Тяготило не столько то, что обвиняемые были невиновны, сколько их совершенная безопасность, безвредность. А тех, в кого метили, так и не зацепили. И нет куража, радости в работе нет.

— А что, Герман Иваныч, — предложил он на исходе дня Лестоку, — может, хватит нам топтаться в этом деле. Показания, конечно, не совсем те, что надо, но если подать их в нужном виде…. Кое-кто, если не эшафот, так подальше от Петербурга точно уберется….

Лесток долго не отвечал. Ходил перед Ушаковым из угла в угол кабинета в верхнем этаже.

— Как же это… как же… — Сокрушенно он держался за подбородок. Но вдруг остановился, повернулся решительно. — Будь по-твоему, Андрей Иваныч, попробуем, — согласился он и неожиданно, глядя на сухие, синюшные губы Ушакова, подумал, что великий инквизитор скоро покинет свое ведомство. И не только его. — Завтра соберем комиссию. Будем заканчивать, — добавил медик.

*

Уже на следующий день организовали генеральное собрание Сената для вынесения приговора. Собрались влиятельные мужи. Камзолы расписаны искусно золотом и серебром, камни драгоценные нашиты. Как на бал! Разговоры, однако, не праздничные, серьезные: злейших врагов государства судить собрались.

Ушаков долго зачитывал доказательства преступления. Потом встал Лесток. Лицо каменное, суровое. Окинул всех строгим взглядом. У чиновников волосы под париками зашевелились.

— Преступники эти на святое замахнулись, тяжелейшее злодеяние из всех замыслили — цареубийство! И, сдается мне, в лютой злобе своей, — повышая голос, он сверлил бесстрастное лицо согласно кивающего ему Алексея Бестужева, — не выдали они всех подельников! — он сделал паузу, но вице-канцлер ни лицом не дрогнул, ни заерзал, ни глаз не опустил. — Потому наша задача — наказать их примерно! Чтоб никому повадно не было! — Лесток впечатал кулак в столешницу, вмятины образовались в лакированном дереве от алмазных, изумрудных, рубиновых перстней. — Что думаете, господа? — сбавляя тон, вежливо спросил он и, откинув полы, сел в кресло.

— Смертию их казнить! — нахмурившись, сказал Замятнин.

— Это даже не обсуждается! — воскликнул Трубецкой. — Вопрос в том, какой должна быть им смерть? — Он в гневе тряс головой, пена летела с губ. Вытер их желтыми пальцами.

— Думаю, главные заговорщики заслуживают четвертования, — решительно заявил сенатор Новосильцев.

— Им и колесования мало! — крикнул Гессен-Гомбургский.

— Языки им пред тем вырвать.

— Прошу не понять меня превратно, — осторожно попробовал возразить Голицын, — но, учитывая, что главные заговорщики — женщины… — он окинул присутствующих взглядом, ища поддержки. — Законодательство ведь не предусматривает подобного случая. Не стоит ли, смягчить наказание и, скажем, обезглавить их. — Он уже сожалел о своем порыве. — Ведь они не успели учинить никакого насилия.

— Неимение письменного закона не может служить основанием для смягчения наказания! — взвился со своего места яростный Гессен-Гомбургский. — А кнут и колесование в подо-обном слу-ча-е, — он, будто дразнясь, покрутил головой, — должны считаться самыми легкими казнями.

— Истинная правда, — поддержал Никита Юрьевич.

Так и порешили. Поспорили еще об указании маркиза Ботта в приговоре. Лесток и Трубецкой требовали напрямую назвать его злодеем, другие опасались разрыва между державами. Победу одержали ревнители неприкосновенности внутренних интересов государства. Ботту назвали-таки преступником. Быстро состряпали бумагу.

— Есть ли среди присутствующих несогласные с сим решением? — елейно поинтересовался довольный Лесток.

Рвущихся на эшафот не нашлось.

Бумагу подписали все. И в числе первых Алексей Бестужев. А также одобрили сентенцию трое высокопоставленных представителей духовенства: троицкий архимандрит Кирилл, суздальский епископ Симон, псковский епископ Стефан.

*

Не легки раздумья государя, подписывающего приговор преступникам. Мерцает пламя множества свечей в золотом орнаменте тесненных обоев, подрагивает лист бумаги, подписанный министрами, сенаторами, священниками. Единодушно требуют они жесточайшей кары преступникам государевым. Как и положено честным и благородным слугам ее величества, до крайности возмущены судьи крамольными речами и желаниями осужденных. Вина их не вызывает сомнений: поносить величайшую особу могли они, только замыслив переворот. За это главных заговорщиков суд приговорил к колесованию, перед которым следовало вырвать им языки.

Душен воздух, насыщенный испарениями десятков зажженных свечей. Елизавета прогнулась в одну сторону, в другую разминая спину. Она старалась представить себе лица заговорщиков, еще раз обдумать все, прежде чем принять решение. Клокочущей волной поднималась всякий раз волна ярости и ненависти к изменникам. А самая ненавистная из них Лопухина — «дерзкая, нахальная шлюха». Это слово давно выбрала Елизавета для обозначения в мыслях своих Натальи Федоровны. Основания для того имелись — тринадцать лет путалась с Левенвольде при живом муже. Правда, супружеская измена не редкость при русском дворе XVIII века, да и сама Елизавета не может похвастаться чистотой и безупречностью поведения. Но, какое это имеет значение? Мерзавка всегда была окружена вниманием кавалеров. Что они только в ней находили, в старой дуре!

Всплывает перед глазами картина далекого детства. Зеркала, свечи, бал. Кружатся в изысканном танце пары. Маленькие цесаревны Анна и Лиза восторженно наблюдают за грациозным движением танцоров.

— Как ты думаешь, кто из фрейлин танцует лучше других? — звонко спрашивает Аня.

Лиза пожимает плечами.

— А мне нравится Наташа Балк, — говорит старшая цесаревна, — просто чудесно танцует! — восклицает она и пытается повторить па.

Умолкают звуки музыки. Танцующие переводят дыхание.

— А я сейчас пойду и спрошу, как у нее это получается! — задорно кричит Аннушка и бежит через сверкающую залу.

— Наташа! — окликает она фрейлину. — Покажи, как ты танцуешь. Мне так нравится, как ты танцуешь! Я так тоже хочу!

Юная фрейлина вскидывает брови.

— какой же элемент танца вам показать? — улыбаясь, спрашивает она цесаревну.

— Да вот, хотя бы вот этот: когда сначала так, потом вот так… — кружится по паркету Аннушка.

— С радостью ваше высочество, взгляните, — Наталья поднимает край платья, чтобы был виден краешек ее ступни в сафьяновой туфельке, — делаете ножкой вот так, затем другой вот так и дальше…

Цесаревны весело стараются повторить сложное движение. Вот Анне это удается. Наблюдающие за ними придворные аплодируют.