— Браво, ваше высочество, — смеясь, восклицает Наташа, глядя на Аннушку, — вот так царевна! Всем царевнам царевна!

Анна светится от гордости. А что же Лиза? Она младше сестры на год — это не так мало, когда всего шесть. Немного полновата и неуклюжа, ей еще не подвластны все эти па. Девочка, глотая слезы, покидает веселый круг.

«Ничего, я научусь танцевать лучше всех, — в сердцах думает она, — и лучше этой Балк. «Браво, Аннушка!» Я буду лучше!»

Проходят годы. Елизавета превращается в стройную, красивую девушку, в совершенстве овладевает искусством танца. Партнеры восхищены ею без меры. Но обрушиваются несчастья: умирает отец, затем мать, племянник — влюбленный в тетушку Петр II, сын царевича Алексея. На трон сажают Анну Иоанновну.

Не любит императрица своей двоюродной сестры, видите ли, не чистых кровей и ей — царской дочке — не ровня. Зато Лиза — дочь великого Петра, а не полоумного Ивана. Но, что с того Анне Ивановне? Она императрица, за ней сила. Лиза не унывает, как бы ни была она стеснена в средствах, а уж красивее ее точно нет. Хоть этим она возьмет, хоть в этом будет первой.

Но вот вторая картина из воспоминаний. Угораздило Анну Ивановну шутки ради устроить конкурс красоты среди именитых красавиц на балу. Объявили вальс. Вспорхнули пары. В партнерах у Лизы красавец Шубин, она чувствует себя королевой. Знатные мужи отдают свои голоса на маленьких листиках в форме сердечек, кладут их в бархатный мешочек.

Объявляют первую красавицу — ею признана!.. Конечно, сама Анна Ивановна. Кто же ожидал другого? А вторая красавица… Наталья Лопухина??! Но как же так?! Ей тридцать два года, у нее четверо детей. Пусть у нее все еще тонкая талия, вертлявая фигура, смазливое личико, но разве может она сравниться с двадцатитрехлетней цесаревной?

Наталья улыбается, являя всем белые ровные зубы. Не правильно! Не справедливо! Цесаревна убегает с бала в слезах. Там, идет голосование за первого кавалера. Плевать! И так ясно: первым будет Бирон, вторым — Левенвольде!

Вот, наконец удача улыбнулась Елизавете: ее на руках внесли на трон верные гвардейцы. Теперь она императрица! А намозолившая глаза Лопухина пусть остается статс-дамой, пусть прислуживает и знает свое место. Но вокруг нее по-прежнему толпа воздыхателей. Елизавету это бесит. Она отпускает колкости по поводу нарядов Лопухиной, как бы невзначай толкает ее в танце и гневно:

— Ты танцевать разучилась на старости лет? — статс-дама молчит.

«Вот и пусть, молча глотает».

Но, отворачиваясь, Елизавета, как будто кожей чувствует насмешливый взгляд себе в след. И что такое? Однажды Елизавета замечает, что на бал Лопухина явилась… Плащ тореадора не так действует на быка, как подействовало на Елизавету то, что она увидела в прическе Лопухиной. Роза! Такая же, как у Елизаветы. Но Елизавета запретила использовать такие же, как и она, фасоны платьев, прически, украшения!

— Что с тобой, Лиз? — удивляется Алексей Разумовский, глядя на переставшую танцевать императрицу.

Она не слышит его. В общем гуле голосов не слышно отдельных слов, но воспаленный ревностью разум складывает из него: «… а Наташке идет больше». Взмах руки. Музыка обрывается.

— На колени! — грозно приказывает Елизавета непослушной статс-даме.

— Но в чем дело, ваше величество? — Она еще осмеливается держаться независимо!

Императрица гневно повторяет приказ, Лопухина опускается перед ней на колени, но смотрит, смотрит прямо перед собой, в никуда — она не смиряется. Елизавета грубо хватает ее за волосы, обрезает незаконную розу.

— Посмотри сюда!

Мерзавка поднимает голову, но, что во взгляде? Вызов?! Со всей благородной яростью царская ладонь опускается на напудренную щеку статс-дамы. Лопухина тут же поворачивает к ней отвращенное тяжелой пощечиной лицо. В глазах ее сухой блеск жаркой ненависти, кисти сжимаются в кулаки, сминая муслин платья. Елизавета с наслаждением замахивается еще раз, и еще. Пока слезами не наполняются преступные синие глаза, и… Продолжает танцы!

Музыку! Будешь знать, дрянь! Уходя, она замечает, что к Лопухиной подбегает ее муж — размазня, тряпка.

— Что Лопухина? — спрашивает Елизавета, несясь в вихре танца, у обер-гофмейстерины.

— Лишилась чувств, — как будто смакуя во рту пирожное, отвечает главная дама.

— Ничто ей дуре, — бросает небрежно довольная Елизавета.

А нынче значит, эта шлюха решила отомстить, лишить ее престола. «Так, не по зубам тебе, шавка немецкая, дочь Великого Петра!»

О, как хотела бы Елизавета свести с ней счеты. И заслуживает она, с одной стороны, того приговора, что вынес суд. Но с другой… Вид трупа после колесования: раздробленные кости, полопавшаяся кожа с вывороченным мясом, вылезшие наружу через все естественные отверстия внутренности, раздавленный череп, выпавшие глаза…

Елизавету затошнило. Она мечтала уничтожить опостылевшую красоту, ошибку природы, но чтоб так… Она не хочет марать об такое руки и, тем более, душу. Она решает и в этом случае проявить милость. Пусть все знают ее доброту! Смертную казнь она заменит наказанием.

«Кнут вместе с кожей сдерет и спесь, а дальше пусть отправляется подальше в Сибирь».

«А другие заговорщики? Иван Лопухин — все понятно — щенок достоин своей матери. Степан — ничтожество: после всего плясать под ее дудку. Анна Ягужинская, теперь Бестужева. Вот уж, кто бы мог подумать?! Всегда спокойствие, безмятежность — тихий омут! Пусть и получают наравне с Наташкой. Ударов двадцать — большая милость, какую им только можно оказать. Остальные, менее рьяные: Софья Лилиенфельд — дура безмозглая, если б не была брюхата… Хотя, что мне до ее ублюдка? Но все же дитя невинное. Мошков, Зыбин попали в сети коварных баб…»

Долго размышляла Елизавета над приговором и только на четвертый день под сентенциями написала:

«Мы по природному нашему великодушию, из высочайшей нашей императорской милости, от того их всемилостивейше освобождаем, а вместо этого повелеваем учинить: троих Лопухиных и Анну Бестужеву высечь кнутом и послать в ссылку; Мошкова и Путятина высечь кнутом, Зыбина — плетьми и послать в ссылку, Софью Лилиенфельд, пока не разрешится от бремени, не наказывать, а только объявить, что велено ее высечь плетьми и послать в ссылку. Имение всех означенных конфисковать. Прочим учинить по сентенции, только Ржевского написать в матросы без наказания».

Лесток, получив указание государыни, развел руками:

— Не достойны они такой милости, ваше величество.

Но Елизавета непреклонна: смертной казни она не желает. Хирург поджал губы, задумался, потом оживился снова.

— Но языки-то их, изрыгавшие на вашу величайшую особу ругательства и прочие поносительные слова, должны быть вырваны, — с негодованием заявил он.

— Ах, Герман, ты прав, конечно, — страдальчески сморщилась Елизавета, — но это такая жестокость, я не могу этого написать, — ладонью прикрыла она глаза.

— Позвольте, я сам это напишу, рука моя не дрогнет, когда о возмездии за вашу честь необходимо… Хотя для главных заговорщиков, — не отступался медик.

— Что ж, будь по-твоему, — отвернулась Елизавета от поборника своих интересов, — но я этого не выдержу, я… — она замахала рукой перед своим лицом, — я уеду. Куда-нибудь. Без меня!

Императрица расстроенная удалилась в свои апартаменты. А Лесток лихо подмахнул через галочку дополнение к экзекуции Лопухиных и Бестужевой: «урезать языки», — и веселый отправился в совет.

========== Часть 2. Глава 24. Расправа ==========

Комментарий к Часть 2. Глава 24. Расправа

Осторожно! В тексте присутствуют описания особо жестоких сцен.

Серый, бесцветный день тихо покинул узкое пространство камеры, незаметно вползла бесцветно-черная ночь. Теперь на смену не спешило такое же безразличное утро. Наталья лежала на жестком, свалявшемся соломенном матраце. Не сон и не явь, и не бред.

Физическая боль принесла ей странное облегчение душевных мук. Раньше неотступно терзали мысли о судьбе близких, о неиспользованных возможностях, о несправедливости. Теперь она могла просто неподвижно лежать, глядя в одну точку из-под полуопущенных век, и не думать ни о чем. Как будто ощущения в растянутых суставных связках, сухожилиях и мышцах заполняли все сознание, не оставляя места другим чувствам. Поначалу такое состояние длилось сутки напролет. Заходил Саша. Что-то говорил ей. Она, кажется, отвечала.