— Слова такого не говорили, — отвечал Степан Васильевич. — А только сожалел я, что не о всех непорядках ее величеству докладывают. Если бы все ей знать, так лучше бы было.

— А о том, что ее величество для пьянства в Царское село ездит?! — раздувая жилы на шее, орал Ушаков.

— Никогда такого сказано не было, — отзывалась Наталья Федоровна и предполагала аккуратно, — князь, вероятно, недопонял. Случалось мне говорить о том, что среди лакеев в Царском селе немало пьяниц.

— Врешь, гадина! Все врешь! — взвивался Трубецкой.

— Говорю, как было. — Наталья упрямо хмурила брови и смотрела из-подо лба.

Так же и в остальном.

— Не надо было их вместе сводить. Видите, как спелись, собаки! — обвинил своих коллег Никита Юрьевич, когда заключенных увели.

— Да им что в лоб, что по лбу, — в сердцах махнул рукой Ушаков и проворчал, — натура.

В камере Наталья думала о муже.

«Ты прав, Степушка, прав. Что бы я без тебя делала? Нельзя раскисать, как бы ни было плохо. Я возьму себя в руки. Обещаю…».

Когда майор Зуев сменил Карнаухова, то был немало удивлен ее просьбе.

— Сашенька, нельзя ли немного теплой воды — волосы вымыть.

— Вообще-то, не положено, — озадаченно он почесал макушку под париком. — Но хорошо, — дружелюбно моргнул глазами. — Постараюсь для вас сделать. Только воды будет немного, и мыться придется над отхожей кадкой.

Через час он принес горячей воды и всунул в руку арестантки совсем уж преступный крохотный кусочек мыла.

— Только, если заметят, то вы мылись холодной водой!

Наташа вымыла волосы, долго их расчесывала, пока не высохли. Потом никак не могла заснуть, терзаясь мыслями о тяжелой участи своих близких и своей в том вине. А в это время Ушаков, Лесток и Трубецкой решали, как действовать дальше. И решили, что им осталось последнее средство, чтоб вытащить дело из болота на нужную дорогу.

Наступил следующий день.

*

После очной ставки с Ваней, его красные от полопавшихся сосудов глаза, распухшее лицо и окровавленная рубаха виделись ей, едва стоило прикрыть веки. И думалось, что все, что может случиться с ней самой, уже не имеет значения. Но сейчас Наталья Федоровна остро ощутила, насколько ошибалась.

Могучего телосложения бородатый палач подошел к ней.

— Ну что, барыня, спину заголять надо, — спокойно сообщил он ей. — Платье сама снимешь, или его порвать?

Она бросила на него переполненный страхом взгляд, опустила голову, судорожно сглотнув, качнула ею.

— Сама, — попыталась она ответить, но голос изменил ей, получился только невнятный хрип.

Дрожащими, отказывающимися подчиняться руками расстегнула гродетур, развязывала шнуровку нижнего платья. Чувствовала, как в груди под ложечкой разрастается копошащийся мохнатый ужас, тянет к горлу холодные тощие лапки.

Кат сдернул с плеч лиф платья, разорвал сзади тонкую ткань исподней рубашки, и мохнатый зверек тут же обхватил когтистыми пальцами обнаженную спину. Наташа была уже не в силах унять дрожь, сотрясавшую тело. Дыхание стало прерывистым, зубы иногда постукивали друг о друга. Заплечный мастер привычным движением завел ей руки назад, продел в хомут. Веревка сдавила их. Взгляд ее смятенно скользил по каменному полу. Происходящее казалось кошмарным наваждением, которое должно закончиться. Невозможно, чтобы это происходило на самом деле!

Но пробуждение не наступало. Непреодолимая сила тянула вверх связанные за спиной руки. В руках, в плечах возникла боль. Наташа непроизвольно наклонилась вперед, что принесло лишь секундное облегчение. Боль нарастала. Наташа поднималась вверх на цыпочки. Ее ноги оторвались от пола, захрустели выламываемые кости. Она, что есть силы, зажмурила изливающие потоки слез глаза, но скоро стало невмоготу. Истерический крик заполнил комнату, запутался в каменных сводах.

Ушаков подошел к ней, задавал ей вопросы, но Наталья не слышала и не разбирала его слов. Она всегда жила в атмосфере роскоши и заботы. Родители, няни, камеристки лелеяли ее словно оранжерейный цветок. Даже в самых страшных мыслях не могла она представить себе такую муку. Нет, ей было известно, что в застенках скрипит дыба, свистят кнуты и источают жар раскаленные угли, она видела снятых с виски сына и мужа, но то страдание, которое все это таит в себе, как выяснилось, оставалось за пределами воображения. Жгучая боль в вывернутых, растянутых суставах ошеломила, лишила способности понимать вопросы следователей.

Ушаков поморщился.

— Опусти, — приказал он палачу.

Ноги коснулись пола, но колени безвольно подкосились. Как тряпичная кукла опустилась Лопухина на покрытый коричневыми пятнами пол. Беспрерывный крик сменился рыданиями.

Инквизитор склонился над ней.

— Теперь ты имеешь, что добавить к своим прежним показаниям? Ты признаешь, что замыслила государственный переворот?

Наташа подняла заплаканное лицо, отрицательно покрутила головой. Дальше последовало продолжение кошмара. Он был тем страшнее, что, упав на пол, она допустила мысль, что пытка окончена. Действительность оказалась более жестокой.

— Что ж, продолжим, — брызгая слюной, прошипел Ушаков. — Поднимай! — крикнул он заплечным мастерам.

Один из них потянул веревку, поднимая жертву, а другой плеснул ей в лицо ледяной водой. Наташа задохнулась, крик прервался, а взгляд обрел осмысленное выражение.

— Говори, дрянь! — Подскочил к ней Трубецкой. — Замышляла против государыни? С кем хотела осуществить? Когда? Как? Если не сама, то кто? Бестужевы?!

Наташа чувствовала, как возвращается отхлынувшая от острого холода боль, ее искусанные губы растянулись.

— Нет, — крикнула она вопленно, — не замышляла! Ни с кем! Никогда! Не замышляла! Не замышляла! — уже в истерике, срываясь на визг, кричала пытаемая. Она исступленно мотала головой. Глаза стали безумными, немигающими.

Никаких новых показаний судьи не добились.

— Ни к чему нам, чтоб она сейчас умом тронулась, — сказал Лесток, и кнут в ход не пустили.

Привели к допросу с пристрастием Бестужеву. И снова ничего для себя полезного не получили.

А прусский посланник в Петербурге Мардефельд на следующий день писал письмо своему господину и с негодованием сообщал:

«Русские творят страшные зверства в связи с делом Лопухиных. Офицеры, караулившие арестантов в крепости, рассказывали, что их подвергли невероятным мучениям. Говорят даже, что Бестужева умерла под кнутом».

*

Анна Гавриловна очнулась в камере. Пробуждение оказалось мучительным. Но присутствовала в характере графини одна особенность: обладая легким покладистым нравом, чувствительная и беспечно-веселая в обычной жизни, в критических ситуациях она внутренне подбиралась, становилась сдержанной и твердой. Она и на дыбе, превозмогая адскую боль, смогла остаться рассудительной и логичной в ответах. Не сдержалась Анна только в том, что позволила себе выразить чувства:

— Ваша жестокость не будет оправдана, — сказала она, глядя в глаза Лестоку. — Я не стану возводить напраслину на себя и других.

Лесток удивленно поймал себя на том, что не знает, куда пристроить взгляд, но быстро погасил глупое смущение.

— Вы сами, сами нас к этому принуждаете, — он изобразил сожаление холеным лицом, — если бы вы не упорствовали в своем запирательстве! Повинитесь. Этим вы облегчите себе участь.

Бестужева молчала.

— А не кажется ли вам, что она не прониклась изумлением ко всей ситуации?! — сумбурно выкрикнул Трубецкой, с рвением глядя то на Ушакова, который до этого углубленно изучал листы дела, то на Лестока.

Подсудимая являлась родной сестрой покойной жене Никиты Юрьевича, что его сильно заботило: не дай бог, заподозрят в сочувствии!

Коллеги его услышали.

— Возможно, ее собственной тяжести недостаточно, — шепнул Лесток Ушакову. Тот подал знак.

К ногам Анны привязали тяжелое бревно. С сухим треском разорвались, не выдержав нагрузки, связки левого плеча. Женщина потеряла сознание. Палач отнес ее в камеру без чувств.