— С ними все в порядке, — шепотом сообщал майор, делая вид, что осматривает камеру.

— Допросы были? — ее шелестящий голос срывался, исчезал.

— Только Степана Васильевича… — тихо говорил Саша, а потом громко, — не положено! — И читая на ее лице немой вопрос, опять шепотом добавлял, — обычный допрос.

— Как Ваня? — видя, что офицер собирается выходить, с мольбой шептала Наталья Федоровна.

— Лучше, — бросал Саша на ходу и быстро покидал камеру.

Это все, что он мог сообщить, но хоть какое-то утешение. Правда, иногда начинали терзать сомнения: не обманывает ли. Но она гнала их прочь. Иначе невозможно жить.

Саша не врал. К счастью не возникало необходимости. Он не знал, смог бы он оставаться честным при других обстоятельствах. Конечно, он дал слово, но иногда лучше добрая ложь, чем злая правда. Саша понимал, настанет момент, и ему придется сделать выбор: честь офицера или сострадание. И, наверное, он бы выбрал второе, первое могло убить. Молодой майор помнил, как мать лишилась рассудка после казни отца, и он потерял сразу обоих. Тогда нельзя было скрыть правду. Теперь решение будет на его совести.

Вскоре ситуация возникла остро и неотвратимо. Караульные получили приказ, призвать палача в застенок и привести на допрос Степана Лопухина. Саша, несмотря на долгие раздумья, оказался не готов, сообщить такую новость Наталье Федоровне. Благо, дежурили офицеры не по одному. Несколько человек караулили выходы из здания, а трое конвоировали заключенных, водя их на допросы и обратно в камеру, из них один по приказу лейб-хирурга постоянно находился у камеры Лопухиной, и следить за ней через зарешеченное окошко. Саша, воспользовавшись своим положением начальника смены, оставил на том посту капитан-поручика Карнаухова. Сам же ждал у допросной в надежде, что успеет придумать, как поступить.

*

Степан Васильевич на первом же допросе понял, что участь их предрешена. Роль несостоявшихся заговорщиков им отведена давно, никто ничего менять не собирается, и вовсе не доказательства их вины нужны следователям. Следовательно, остается узникам одно — достойно пройти уготованный путь.

Степан не геройствовал. Он повинился, что презрел присягу и не принял пост губернатора Архангельска. Не стал он оспаривать и показания сына о разговорах, касающихся прав Елизаветы на престол:

— Не признавал ее в наследстве к российскому престолу, потому что от императрицы Анны Ивановны удостоен быть наследником принц Иоанн, поэтому думал, что так и должно было статься.

Не имея никаких иллюзий относительно своего будущего, он пытался облегчить участь своих, не замешанных (слава Господу) в этом деле младших детей.

— Мне в моей вине нет оправдания, — повинно склоняя голову, говорил князь, — всеподданнейше прошу милосердия только для малолетних своих детей. — Елизавета любит слыть милостивой и сама в себя такую верит. Если просьбу внесут в протокол, может быть польза. Но никакого своего участия в заговоре, равно как и само существование такового, Степан не признавал.

Держался вице-адмирал хорошо, не паниковал, хотя знал, за допросом последует пытка. И на дыбе вел себя, по возможности, мужественно. Довольно того, что, подвесив между потолком и полом, судьи полагают, будто разом лишили его и чести, и достоинства, и ждут, что станет он трепыхаться, как пескарь на удочке. Предел есть у всех. Но, пока способен он осознавать самого себя, князь Лопухин не допустит унижения большего, чем есть. Поэтому Степан старался сдерживать крик и, подавляя стон, говорил тихо, но внятно. Такое поведение обычно только злило судей и приводило к большей жестокости.

Но на сей раз допрос шел вяло. Злости не было, охотничий инстинкт не желал просыпаться. Ушаков и Лесток попытались раззадорить себя, выкрикивая угрозы и обвинения, одно другого страшнее и нелепее.

Усталость.

— Сними его, — безразлично приказал лейб-медик, отворачиваясь к столу и вытирая рот платочком.

Андрей Иванович, бессмысленно перекладывая бумаги, поднял глаза и встретился с ним взглядом:

«Это все?» — Прочитал в них Лесток.

Всегда энергичный, веселый и беспощадный врачеватель как-то странно, прогулочным шагом, обошел вокруг стола и расслабленно уселся на свой стул, выпятив живот. Поразглядывал свои холеные пальцы со шлифованными, глянцево-блестящими ногтями, потом потер ими, словно стряхивая крошки. Повернулся к Ушакову.

— А не произвести ли ему очную ставку с женой? — с наигранным оживлением спросил он, переводя взгляд на Степана, которого за неимением других указаний оставили стоять перед следователями.

Секретарь, сидящий безмолвной тенью скраю стола, и, по долгу службы, внимавший каждому слову, поразился перемене, произошедшей в лице узника. Оно исказилось так, будто Степан Васильевич снова испытал сильнейшую боль.

Ушаков бодро потряс колокольчиком.

— Приведите подследственную Наталью Лопухину, — повелел он караульным.

*

Так судьба избавила Сашу Зуева от бремени выбора, сделав все за него.

Следуя в застенок, Наташа думала, что нет у нее больше сил терпеть. Что еще приготовили ей судьи? Очную ставку? Пытку? Черт с ними. Скорее бы конец. Какой угодно, только бы все закончилось. Всё.

Увидев Степана, она остановилась, как споткнувшись, и разрыдалась, прижав ко рту руку. Наташа потянулась к мужу, но, замерев на долю секунды, порывисто закрыла лицо, уронив его в ладони. Неприбранные волосы обвисли слипшимися нитями.

— Наташ, не надо, — голос был теплым и спокойным.

Наташа посмотрела сквозь пальцы. Степан Васильевич улыбался ей. Она быстро согласно закивала, запирая слезы внутри себя, хватала ртом воздух, всхлипывала и шмыгала носом, но при этом распрямила плечи и гордо вскинула голову.

— Проходи, не стесняйся, — ворчливо повысил голос глава тайной канцелярии. Начало очной ставки ему перестало нравиться.

Наташа села на указанный неудобно высокий табурет, выпрямилась и, силясь улыбнуться, обернулась к Степану:

«Ну как?»

«Умница», — улыбнулся он ей.

«Проклятые упрямые идиоты, — с досадой подумал Лесток, — опять все впустую». И был прав.

Нудная и безрезультатная рутина. Допрашивали по пунктам, искали противоречия в показаниях. Необходимо уличить их во лжи, чтобы дальше развивать дело. Найти трещину, которая позволит разорвать стройную согласованность объяснений и даст судьям большую свободу трактовок. Ведь пока что, чем больше людей допрашивали, чем свирепее лютовали, тем плотнее становилась картина. А вот для вписывания заговора места в ней становилось все меньше. Попытались поймать на том, что Наталья призналась о разговорах с де Боттой в присутствии мужа, а Степан это отрицал. Если здесь врут, значит нельзя верить и всему остальному. Но наглая подследственная неожиданно быстро нашла способ сгладить и эту мелкую неровность.

— Да…. Да, это правда, — слегка заикаясь, объяснила она, — я говорила с маркизом о его планах при Степане Васильевиче, но по-немецки. А он не понимает по-немецки.

«Дрянь!» — желчно плеснулось в голове Никиты Юрьевича. Но только засопел он, на этот раз, разъяренно и не кинулся.

Наталья Федоровна удивлялась сама себе: какой ясной стала голова, несмотря на то, что прочно засевшая боль в груди только разрослась при виде мужа. Как ни показывал он себя бодрым и спокойным, но печать недавних истязаний не скроешь.

Вызвали на очную ставку к Лопухиным еще и Путятина. Старик корявой рукой вытирал слюну с трясущихся губ, со слезливым негодованием твердил, что все показал, как на духу. Но чета Лопухиных мягко и неуклонно отрицала его слова, объясняя их старческой тугоухостью свидетеля и его домыслами на счет их обрывочных и имеющих совершенно иной смысл высказываний.

— Говорили ли о непорядках в стране?

— Говорили. О плохих дорогах, что и в Москву не всегда без поломки колес доедешь, что там вспоминать провинцию. О том, что разбоя много стало.

— О министрах-злодеях говорили? — грубо прерывали следователи.