Наташа страдальчески оглянулась вокруг: та же камера, но лежит она не на голой скамье, а на бугристом матраце, по-видимому, с соломой внутри, и такая же подушка под головой, да наброшено сверху тонкое, колючее шерстяное одеяло. Рядом со скамьей стул, и на нем пузырек с какой-то микстурой и миска каши. «Какая забота», — горько усмехнулась она про себя.
— Хорошо я буду есть, но и вы не сочтите за дерзость мою просьбу… — Саша внимательно смотрел ей в глаза, лицо его не выражало протеста. — Я хочу знать, что происходит с моим сыном и мужем, — быстро и твердо сказала Наталья. — Иначе я просто не смогу есть.
Офицер покрутил головой, глядя себе под ноги, потер лоб, снова обратил глаза к узнице.
— Пусть будет так. Это запрещено, и, если кому-то станет о том известно, мне не сносить головы, но я надеюсь на ваше благородство.
Наталья, приподнявшись на локте, схватила его за рукав.
— Сашенька, я клянусь, что никогда и никто не узнает… и… дайте мне слово офицера, что не станете меня обманывать, — сказала она жарким шепотом, — какой бы… горькой не была правда.
Он был серьезен:
— Хорошо, я даю слово, хотя в этом и нет необходимости: не люблю лгать.
Наталья изучающе вглядывалась в его глаза. Такое рассматривание вызывает чувство неловкости у любого человека и противоречит правилам этикета. Саша улыбнулся несколько смущенно, но взгляда не отвел.
— Ну, как, можно мне верить? Надписи «лгун» на моем лице нет?
Наташа, словно очнувшись, поспешно отвернулась.
— Да, извините, я задумалась… — растерянно произнесла она.
Спустив ноги со скамьи, женщина села. Вид ее был жалок: волосы растрепаны, грустный взгляд больших глаз, окруженных нездоровой чернотой, измятая, грязная одежда. Сашу вдруг захлестнуло чувство стыда, не понятно за что. Стараясь отогнать наваждение и скрыть его от узницы, он напомнил, что пора есть кашу. Договор был заключен. Наташа, кивнув, взяла чашку.
*
Казематы Тайной канцелярии — каменные мешки в подземельях Петропавловской крепости. Даже в камерах, примыкающих к наружной стене и имеющих узкие окошки под потолком, заключенные сходили с ума от давящей тесноты помещения, от пустоты времени, когда отравленные отсутствием смысла или хоть каких-то перемен минуты и часы были равны по длительности, а дни и ночи сливались в единую бесформенную глыбу. Единственным средством, позволяющим сохранить человеческое лицо, могло стать упорядочение скудной жизни. Как можно упорядочить пустоту? На этот вопрос графиня Бестужева дала ответ в первый же день заточения. Решение простое: нужно придумать себе, как можно, больше занятий. Это нелегко, когда нет ни книг, ни бумаги с пером, ни рукоделия. Но кое-что все-таки есть. Есть кадка с водой — можно умываться, мыть руки. Есть гребень и заколки для волос — можно делать прическу. Есть два метра пола и нары — можно делать гимнастику. В конце концов, есть стены — на них, если станет невмоготу, можно что-нибудь нацарапать. Важно помнить — каждое дело драгоценно, и выполнять его медленно, тщательно, извлекая все скрытое в нем удовольствие.
Но главное в другом. Может быть, кто-то и думает, что у нее — узницы — отняли почти все. Однако с ней ее душа, вобравшая и впитавшая в себя весь мир, когда-либо видимый. Когда-нибудь — вскорости или нет — перестанет существовать, истлеет и станет прахом ее тело, но не может исчезнуть душа, как не может быть остановлена мысль. Человек мыслит всегда: наяву, во сне, в беспамятстве.
Анна Гавриловна тяжело переносила беременности, все четыре. И ей часто случалось впадать в обморок. Но и тогда мысль не прекращалась — она это чувствовала, хоть и не могла ничего припомнить. Возможно, там мелькали только образы, не облеченные в слова. Но они были. Сомнений нет, душа ее останется и после смерти. Вот только останется ли она обособленной или сольется в единое облако с другими? Ведь это тело — земная оболочка — стремится к обособлению, делит все на свое и чужое. Душа же ищет понимания, гармонии, единства. А может быть, души людей, завершивших земной путь, объединяются с Создателем? Тогда станут понятными все перипетии бытия, в том числе, и земного.
Какой разной была до сих пор ее жизнь. Много счастья: родиться в знатной семье у любящих родителей, выйти замуж за яркого, сильного Пашу Ягужинского, родить детей. И горя немало. Потери близких, отнятых смертью и политикой. И сколько суеты: стремление к радости, благополучию. В этом стремлении, не преступила ли она черту, за которую заступать нельзя.
Взять хоть их брак с Пашей. Он начал оказывать ей знаки внимания, еще не развенчавшись с первой женой. Несчастная Анечка Хитрово. Не ее вина в том, что стала она безумна. Ухаживания Павла Анна Гавриловна отвергла, но мотивировала это тем, что он женат. Понимала ли она, что подталкивает его к разводу? Положа руку на сердце — да! И более того, что лукавить самой себе, желала этого. Желала счастья себе, ценой страданий другой, и без того несчастной женщины. Не за этот ли грех, запоздало наказывает ее судьба? Впрочем, разве остался бы Паша рядом с первой женой, если бы она — Анна Головкина — лишила его всякой надежды на взаимность? Вряд ли. Тогда в чем ее вина? Только в ожидании счастья? Но разве господь не завещал людям быть счастливыми? И не стала ли она благом для той же Аннушки Хитрово, заменив ее детям мать?
Со вторым браком тоже не все гладко. Как ни крути, а обратила она внимание на Мишу Бестужева, давно робко влюбленного в нее, только с мыслью об облегчении участи братишки. Думала, пофлиртует, добудет помилование для брата и легонько отвадит Михайлу Петровича от себя. И ведь ни разу совесть не встрепенулась от такой игры с чужими чувствами. К счастью для Бестужева и для самой Анны Гавриловны, робкая нежность Михаила Петровича разбудила в ее сердце огонек, угасший со смертью Паши. И снова улыбалось солнце, и музыка играла в душе. Недолго. Теперь бы не утащить его, милого, доброго, за собой в разверзшуюся под ногами пропасть.
Что до нее, то к чему роптать на судьбу. Судьба была к ней добра и одаривала часто, когда сама она подарков и не ждала. Может быть, и в будущем еще будут светлые дни. В народе говорят, все что ни случается — к лучшему, ведь не исповедимы пути господни.
Такие мысли занимали и утешали Аню, и будущее уже не казалось беспросветным.
========== Часть 2. Глава 22. Одна лишь воля ==========
Комментарий к Часть 2. Глава 22. Одна лишь воля
Осторожно! В тексте содержатся описания особо жестоких сцен.
Тянулись долгие, неотличимые один от другого дни и ночи. Рядом с Натальей теперь неотступно пребывал кто-нибудь из караульных. Он должен неусыпно следить, чтобы она не повредила свою физическую сущность голодом или слезами. Лопухина вяло жевала безвкусную пищу, через тошноту заставляла себя глотать. Почти постоянно хотелось плакать, но, если бы и не запрещали, она не позволила бы себе такого при конвое.
Однако никто не в силах контролировать, а, тем более, направлять мысли человека. А в мыслях ее творилась жуть. Некоторое спасение находила она в анализе. Нет, не ситуации — слишком страшно, а своих чувств. Тогда возникали хоть и недолгие, но просветы относительного отвлечения. Удивлялась. Когда-то, кажется, очень давно… А на самом деле, сколько прошло времени? Неделя? Месяц? Больше? Потом посчитает. Будет, чем занять себя. Так вот, была она совсем другая. И вся она тогдашняя, представлялась теперь какой-то ненастоящей. Все ее чувства, желания, печали. Даже тоска по Рейнгольду. Теперь она понимает, все дышало фальшью. Хоть сама искренне тогда верила в собственные страдания, на самом деле, будто только играла в горе. А сейчас свалилось горе настоящее. И желания настоящие: не нужно ни красивого дома, ни нарядов, ни мужчин. Только бы вырвать из лап стервятников сына. Слезы наворачивались на глаза:
«Господи, они ведь не только тело, они душу ему искалечили!»
Но только бы вырваться, только бы… Она вылечит, отогреет.
Единственными событиями, вносящими ощущение какого-то течения жизни, стали дежурства Саши Зуева. Наталья Федоровна ждала, когда он придет и расскажет ей хоть что-нибудь о ее близких. Она считала дни. Саша дежурил через двое суток на третьи. Ждала и страшилась одновременно. При приближении пересменки ее охватывал ужас, который следовало тщательно скрывать: не дай бог, заметят другие караульные. Потом с бешеным биением в груди ждала, когда зайдет он в камеру, и, молча, смотрела в его глаза, натянутая, как струна.
