Падала на колени, обращая взор к зарешеченному, мрачному, серому небу. Не шла молитва. Выла волчицей. Ползала.

Раздавленной змеей извивалась на каменном полу.

Вскакивала, как безумная, кидалась к двери. Воображение рисовало сцены спасения.

Она стучит в дверь, кричит. Пока не придет охранник, пока не откроет. Потом бросается ему в лицо, бьет, кусает, отталкивает и бежит…

Нет, надо еще взять ключи. Да, выхватывает у него из-за пояса ключи и бежит, отворяя все камеры. В одной из них ее сын! И с ним к выходу, на волю! Куда глаза глядят! Следом гонятся — не догонят! Как же…

Нет. Лучше упасть на колени перед охранником, молить чтобы вывел тайно. Обещать… Что обещать?!

Нет! Она соблазнит охранника! А когда он уснет…

И еще много вариантов в том же духе. Но рвала на себе волосы, съезжая по стене. Все нереально. Нереально! Невозможно! Подтянув к груди колени, рыдала. Кричала, запрокинув голову.

Уходилась Наталья Федоровна не скоро. Только когда адская головная боль истощила последние силы. Потом долго корчилась в приступе рвоты над смердящей отхожей кадкой. Не только пустой желудок, но и кишечник, казалось, готовы были вывернуться наизнанку, пока не извергли из себя остатки, съеденной накануне пищи. Потом, свернувшись калачом, лежала на скамье, то тупо глядя в стену, то заходясь плачем, от которого голову, будто бы зажатую в холодные тиски, распирало так, что возникало чувство разделения ее на черепки.

«Наверное, в голове что-то лопнуло, и я скоро умру. И хорошо», — подумала Наталья, но только заснула тяжелым, бредовым сном.

*

Проснувшись, Наташа не могла вспомнить ни одну из тех бессвязных мрачных сцен, которые бессмысленным калейдоскопом наполняли ее сон. Головная боль не утихла, снова тошнило. Вокруг нее происходило нечто. Нечто мистическое. Стены то растягивались, то сжимались, как в кривом зеркале, каменная кладка, то и дело, расползалась в уродливые, ухмыляющиеся гримасы. Что-то похожее когда-то уже было. Скамья, на которой она лежала, раскачивалась, как лодка на волнах. Все тесное, горячее пространство вокруг было наполнено какими-то звуками: гулом, воем, стонами.

«Кого-то пытают? Ваня!» — Она попыталась встать, но лодка дернулась и опрокинулась. И Наташа начала медленно погружаться в расплывшийся вязко-жидкий пол.

«Как это может быть? Какая разница».

Сколько длилось погружение в дурнопахнущую каменную жижу, сложно сказать. Было оно неравномерным, то задерживалась она на одном уровне, то падала вниз, то кружилась на месте, была то головой кверху, то ногами. Иногда возникали голоса. Что говорили, не разобрать. Не отступало постоянное ощущение душной облепленности.

Вдруг чья-то рука коснулась ее лба, взяла за запястье. Наташа открыла глаза. Странно, но вокруг стало светлее. Разве после погружения в землю не должно быть наоборот. Все, по-прежнему, плыло и кружилось. Фигуры людей. Или только мерещатся: смазанные, кривые? Чей-то голос сверху (или снизу?) произнес:

— Нервная горячка, — и завыл, растянулся, исчез.

И свет исчез. Остались только красные пятна. Кровь, везде кровь. Наташа попыталась заплакать, но, опускаясь вниз, так и не поняла, получилось у нее это или нет.

Она еще несколько раз пыталась осмотреться вокруг, но менялась только освещенность, никакой четкости, ясности не добавлялось. Пока не проснулась она в своей детской кровати. На белой кружевной постели лежали яркие пятна солнечного света. На шее компресс. У нее ангина. Конечно! Это от высокой температуры она бредила. А теперь уже почти выздоровела. Вся светящаяся в лучах солнца, подошла мать. Погладила дочку по волосам.

«Просыпайся, доченька, пора», — жалостливо сказала она по-немецки и заплакала.

«Почему ты плачешь, мама? — спросила Наташа, также по-немецки, — мне ведь уже хорошо. И не сплю я», — с удивлением добавила она. Но матери в комнате уже не было.

— Просыпайся, — потребовал голос, не мамин, и, вообще, не женский. Но это и не голос отца. Да, и не девочка она уже. Она замужем, у нее у самой дети.

«Ваня!» — Остро пронзило грудь.

Наталья открыла глаза. Над ней высилась фигура Лестока.

«Значит, не бред», — сдерживая вопль отчаяния, Наталья опустила веки. Но забытье не возвращалось. Насколько оно, мрачное, душное, зловонное, было все же лучше действительности.

— Вот и хорошо, — твердо произнес Лесток. — Следите за ней теперь, чтоб ела и пила, как положено. А главное — беситься не позволяйте.

Судя по шагам и хлопанью двери, он удалился.

Наталья Федоровна хотела бы, никогда больше не очнуться, не видеть свет, опостылевших лиц. Как хорошо просто забыться, раз уже ничего не изменить. Но она не могла перестать думать о сыне. Ни на минуту терзающие, неотступные мысли и видения не оставляли.

— Есть пора, просыпайтесь, — равнодушно сказал караульный.

Наталья не пошевелилась. Тюремщик нетерпеливо потряс ее за плечо и повторил требование.

— Я не хочу, — помолчав, ответила узница.

— Что значит — «не хочу»! — В его голосе появилось раздражение. — Велено, чтобы ела по часам. Самое время. Так что, давайте-ка!

Он еще какое-то время пытался ее убедить, говорил, что нечего привередничать. Мол, только хуже себе сделает. И каша, вон какая, хорошая, даже с маслом и сахаром! Другие заключенные и мечтать не могут. Что там заключенные? Караульные такое не каждый день едят. Наконец, потеряв всякое терпение, он заорал, что, раз не хочет она по-хорошему, он накормит ее силой и попытался впихнуть ей в рот ложку с кашей. Но, поскольку рта подопечная не раскрыла, каша вылилась на щеку. Наташа отерла ее рукавом и отвернулась.

— Так, значит! Ну, сейчас я принесу воронку и накормлю, как гуся! — Он, в ярости топая сапогами, пошел к двери. Наталья слышала, как со скрипом та закрылась, зазвенели ключи. Но запереть камеру охранник не успел. Кто-то заговорил с ним.

— Да, жрать не хочет! — гневно ответил караульный. — Не знаешь, где воронку взять?

Опять неразборчивый второй голос и снова первый:

— Такую, как гусей, наталкивают.

Второй, отвечая первому, открыл дверь, и Наталья расслышала конец фразы:

-…сам попробую.

— Наталья Федоровна, — позвал другой охранник. Голос был добрым, вежливым. Но вступать в разговор, а, тем более, есть, все равно, не хотелось. Наташа никак не отреагировала.

— Наталья Федоровна, это я Саша… Зуев. Помните? — шепотом снова позвал ее караульный.

«Саша? Какой Саша? А, тот милый молодой офицер», — не сразу сообразила Лопухина. Она обернулась и посмотрела майору в лицо. Он улыбнулся.

— Вот, слава богу, — сказал он. — Давайте покушаем.

Наташа покачала головой.

— Пожалуйста, пожалейте, хотя бы меня… — настаивал Саша, но не успел договорить.

— А нас кто-нибудь жалел? Сына моего кто-нибудь жалел?! — со злостью и слезами воскликнула Наталья Федоровна.

Майор, вздохнув, помолчал.

— Я понимаю вас, — сказал он и, перехватив гневный взгляд, поспешил заверить: — Да, я могу вас понять, поверьте. У меня отец проходил по делу Волынского, — добавил он после короткой паузы, — и хоть в дружбе с министром и не был, всего лишь перекинулся когда-то с ним парой слов, а расправы не избежал… Но я сейчас не об этом…

— А муж мой избежал, — неожиданно сказала Лопухина задумчиво, — хоть и продолжал у него бывать, когда уже все отвернулись. Понимал, надвигается буря, но не оставил. Дружба, говорил, не на время, а навсегда. — Закусила губу. — Он тоже здесь? — скорее утвердительно сказала, чем спросила.

Саша кивнул.

— Так вот, я о чем хотел сказать. Не сочтите за бессердечие, но я, все же, попрошу вас поесть. Голоданием вы сыну не поможете, а меня под монастырь подведете. Потому что кормить вас, как гуся, я не смогу… и не позволю. И размыслите, разве лучше будет вашим близким от того, что вы себя голодом заморите? Нет, нет, не перебивайте. Я хочу сказать, что следствие рано или поздно закончится, и тогда вам будет важно, чтобы вы все остались живы.