Втянула ноздрями чужой тяжелый воздух. Запахи. Среди них и тот, который приведет к цели. Какой точно — подскажет звериное чутье. Доверяясь природе хищника, направилась вдоль темного коридора. Примыкает коридорчик, ведущий влево — ей туда. Нет, стоять! Не сейчас… Выплеснулся поток света — в одной из комнат открылась дверь. Позевывая, служанка просунулась мимо Есении, неся в руках ворох хозяйских тряпок. Разбойница брезгливо поморщилась и нырнула в открытый проход. А вот и та самая дверь! Предчувствие удачной охоты мелкими иголками приятно кололо подушечки пальцев. Сняла и зарядила арбалет. Вдох-выдох, вдох. Пора!

Дверь тихо по-шакальи пискнула.

— Это ты, Варя?

*

Илларион вышел из смежной комнаты и увидел стоящую посреди комнаты Смерть. Одного взгляда в темные пропасти глаз достаточно, чтобы понять — молить-уговаривать бесполезно. Порыв ветра из раскрытого окна взметнул кверху черные кудри, как черное облако. Говорят, перед смертью человек в одно мгновение вспоминает всю жизнь. Илларион ничего подобного не испытывал. Он удивлялся. Почему-то нет страха. Вот, когда сидел под кустом, зажимая рукой разорванное кровоточащее ухо, здорово испугался. Немного не осрамился перед дворовыми людьми. А сейчас смотрит на эту страшную и красивую, источающую лютую ненависть девушку с арбалетом и не чувствует ужаса. Тиски какие-то холодят и сжимают все тело от головы до пят — и только. Но видно — смерть-то она разная бывает. Эта терзать не станет — одним выстрелом все дело и кончит.

*

— Тетенька, не надо! Не убивай моего папеньку! — детский голос навзрыд всколыхнул мертвую тишину.

В дверном проеме стояла маленькая некрасивая девочка: по худеньким плечам рассыпались редкие льняные волосики, большие светлосерые глаза неотрывно и не мигая смотрели на распаленную охотничьим куражом хищницу. Та повела к ней арбалетом.

— Тогда, может, тебя? — обнажились в оскале белые зубы.

«А что? — Пусть папашка посмотрит!»

Девочка втянула голову в острые плечи и зажмурилась.

«Это же ребенок!» — мысль горячей струной пронзила череп, черканула по позвоночнику, оставила за собой хрусткий морозный след. В страхе вздернула Есения руки, отводя смертоносное жало от девчушки.

Вот Илларион подскочил под прицел, очень кстати, подвернулся, закрыл собой дочь. Его убить — наслаждение. Сейчас чуть надавит палец на послушный спусковой крючок, и разорвет стрела реку жизни на тощей, как у ощипанного петуха, шее, захрипит, опрокинется навзничь заклятый враг, навсегда потухнут белесые глаза.

Как посмотрит девчонка в мертвые пустые стекляшки, размажет кровь на тонких бледных руках, да по вытянувшимся щекам, так и омертвеет душой навеки… Замкнулся круг. Прочерчена грань. Натянутая тетива… С хохотом через двор… Мертвый взгляд… Девчонка — глаза в пол лица, темно-карие… белесо-серые… Оскалы… Хохот… Смрад… Стрела на спуске.

Отшатнулась Сеня и только тут поняла, что пропустила, не заметила опасность, которая теперь уж слишком близка и неотвратима. Только и успела — голову повернуть. Вспышка. Громкий хлопок. Удар в плечо сбил с ног. Вздрогнувший палец отпустил уставшую ждать обозленную стрелу. Проткнула воздух, поразила под глаз Иллариона. На портрете, который сорвался с гвоздика и раскололся об пол.

Вскакивая с четверенек, заметила Сеня, что живы-невредимы отец и дочь. Облегчение! Только боль в плече разгорается адским пламенем. Черные тени мешают видеть. Черная птица оглушительно хлопает крыльями, противно свистит над ухом. Бежать отсюда. Подоконник. Короткий полет. Наконец, свежий ветер наполняет грудь. Кусты смягчили прыжок. Отвязаться бы еще от злобной птицы.

Не таясь, что было сил, бежала Есения через широкий двор. Увернулась от двух налетевших после друг на друга мужиков. Перемахнула высокий кованый забор. Ворвалась под долгожданный покров леса. Но сзади близко крики, лай, огни. Быстрее бежать, быстрее. Горит плечо, немеет рука, странно плывут перед глазами и деревья, и кусты. Но нельзя ни остановиться, ни дух перевести.

Долго бежала Есения раненым зверем. Все. Вроде бы не слышно шума и огней не видно. Оторвалась. А во всем теле дрожь и слабость. Куртка пропитана липкой кровью. Ухватилась за ствол. Совсем темно в глазах. А ведь во чреве дитя бьется, просит унести, спасти. Но сил уже нет. Как могла она не подумать о нем. Все о мести за Феденьку пеклась, а о сыне его позабыла. Вот, и не уберегла. Подгибаются колени, скребут, соскальзывая, по коре ногти. Не найдут преследователи, так лесные собратья не побрезгуют. «Прости, сынок. Дурная мать твоя, глупая. Прости…»

Есении повезло. Случилось все, как бабуся сказывала: «Он всегда рядом и путь указывает, на котором защищен человек от всякой напасти, и любая беда на том пути стороной обходит. Нужно только впустить его в сердце свое, услышать зов его». Говорила и крестила Сеньку двумя перстами. А девочка слушала, да не слышала. Сердце свое она, может, и приоткрывала, когда лесу внимала, с рекой шепталась, зверя, на охоте добытого, жалела. Но чуть о человеке речь — хлоп — замок пудовый. Только зла от них и ждала. То и получала. За исключением Бабуси и Феденьки, разве. И все же, у самого края не выдержали запоры, приоткрылась дверца, и от непоправимой ошибки уберег Создатель заплутавшую дочь свою. И после, когда в беспамятстве ползла, не оставил, вывел к дороге.

Подобрал раненую дикарку необычный путник — изгнанник и провез в своей карете через полицейский кордон. Рискуя собственной жизнью, спрятал висельницу. Не из корысти пожалел, не за благодарение, а за саму возможность помочь.

— Ты знаешь, кто я? — молвила с вызовом, а голос дрожал надрывно.

— Что думаешь — сдать меня? — силилась усмехнуться.

— Думаю: велика обида, ведущая тебя.

Заметалось сердце. Слезами солеными исторгло гнев и ненависть. Там, где они жили прежде, образовалась пустота. А на то пустое место, не ведомо как, залетело прощение. Прощение рода человеческого за матушку, за батюшку, за Федора. Путь войны и мести — кольцевая дорога. На ней не отыскать конца, можно только сойти в сторону. В этом вольный выбор Есении. Она не хочет увеличивать море детских слез, не хочет бесконечно бежать в колесе возмездия. Она уходит в новую жизнь, где есть светлые и добрые люди. К ним понесет она лесную мудрость и сохраненную под сердцем драгоценную частицу своей любви.

========== Часть 2. Глава 21. Когда надежды почти не осталось ==========

Лопухина, как в тумане, шла по темному коридору. Первое ощущение оглушенности прошло, осталась давящая боль в груди. Ее ребенка… пытали. Может быть, не один раз. Как она могла жить: спать, есть, думать о будущем, когда его мучили? “Страшно мучили!” — думала она уже в камере. Как сердце не подсказало ей? Конечно, ночами снились кошмары, накатывали приступы отчаяния, но каждый раз она успокаивала себя. В то время как Ванечка…

Обливаясь слезами, она мотала головой. Вспоминала его маленьким. Каждый раз, когда он разбивал коленку или ранил пальчик, он бежал к ней. И успокаивался у нее на руках. Он верил, мама всегда поможет, вылечит. А сейчас? Чем она может помочь? Как ему помочь?!

Она металась по камере.

«Им нужен заговор, это совершенно ясно. Может, выдумать для них его и «признаться»? Добром уже, все одно, не кончится. Пусть хоть быстрее завершится. Иначе, кто знает, сколько еще они будут добиваться этого «признания».

А приговор? Да, наплевать им будет: признались мы или нет. Обратной дороги нет, они не отступятся. Значит лучше — раньше. К чему мучения?

Но заговор… Что значит признаться? Это значит — рассказать, что и как замышляли. Я могла бы что-либо сделать сама? К Елизавете мне хода нет… То есть выдумать сообщников, впутать других людей. Кого принести в жертву лишь бы избавить Ванечку от мучений? Да кого угодно! — в отчаяниии она скрипела зубами. — Но кого именно? — проплывали лица друзей и знакомых. — Сынок!.. Если бы я могла умереть и освободить тебя тем самым, не раздумывала бы. Но подставить других… Выбрать кого-то, чтобы оговорить? На заклание?» — она была готова! Но не могла.