Dans le temps некто был всегда во времени. Более нет; это время от времени переживается буквально шизофрениками, эпилептиками и людьми на ЛСД. Только иногда возвращаются они к e'est le temps, то есть к проявлению времени. Но entre-temps где они? Эпилептик: “Было около одиннадцати часов, когда я опустила мое перо, почувствовав внезапную усталость… Я сделала чай, взглянула на часы – странная случайность – и увидела, что было десять минут после одиннадцати. В следующий момент я продолжала смотреть на часы, и стрелки стояли на пять и двадцать минут после полуночи. Я провалилась сквозь Время, Длимость и Бытие.”⁴¹ Когда она пытается пойти в свою спальню, она понимает, что не знает дорогу. С эпилептиком, два значения слова fit (подходящий; приступ) исключают одно другое. Приходя назад в сознание, привычное уже не таково: первая стадия бытия потерянным – дальнейшее неузнавание привычного места после petit mal (абсанса) – потерянный и найденный, одновременно. И непривычное становится странно привычным (это часто вызывает столь же много опасений, как и когда привычное становится непривычным): у многих эпилептиков аура, которая возвещает о приступе/помутнении, принимает форму ощущения dejd vu (называя аурой что-то вроде “Я был здесь [или был свидетелем или делал это] до этого” или запах без объекта, который мог бы его испускать, как репродукция, которая отделена и от рисунка, и от его локации, т. е. то, что убирает ауру, заинтересовало бы Вальтера Беньямина).

“Он [кинематограф] делает слепок объекта, как он существует во времени и, более того, делает отпечаток длительности объекта.”⁴² Поэтому кинематограф сохраняет также отсутствие времени. Он делает это как документированием эпилептических приступов (petit mal (абсанс) или grand mal (тонико-клонические)) и транса, позволяя тому, кто претерпел их, увидеть, что его тело делало когда он отсутствовал (Жан Руш Безумные господа; Стеклянное Сердце Херцога, во время съемок которого все актеры, кроме одного, были гипнотизированы); так и изображением в игровых фильмах состояний, в которых есть отсутствие времени, в продолжение которого изображаемый не бессознателен (как, например, в фильмах Роб-Грийе [В Прошлом Году в Мариенбаде…]). Кинематограф вынужден гораздо больше иметь дело с сохранением этого отсутствия времени, чем с сохранением времени.

В фильмах, манифестирующих квантовые эффекты, такие как туннелирование, можно закономерно ожидать перемежение паттернов интерференции или того, что дискретно, и vice versa. В Сияние Кубрика, Торренс туннелирует сквозь закрытую дверь кладовой на кухне, и детский велосипед неоднократно минует чередующиеся секции паркета Отеля Обозрение с коврами и без них, производя различимое чередование тишины и звука колес на мраморе. Квантовый мир Роб-Грийе пропитан чередованиями, которые обозначают паттерны интерференции: на обложке изданных в Grove Press в 1965 году двух новелл Jealousy и In the Labyrinth и в Немертвой автор Роб-Грийе и героиня этого фильма соответственно появляются позади оконных жалюзей. В случае В Прошлом Году в Мариенбаде, одна говорящая разница между фильмом, срежиссированным Аленом Рене, и тщательным и точным сценарием Роб-Грийе состоит в том, что паттерн интерференции в открывающей секции сценария (“через правильные интервалы, освещенная область, напротив каждого невидимого окна, показывает более отчетливо слепки, которые закрывают стену”) находится вне открывающей секции фильма.

Провалы делают существование тех, кто страдает от них, афористичным только если дполнительно какие-то предметы и события восприняты этими людьми.

В Стратегии Паука Бертолуччи, Атос спрашивает у двух беседующих мужчин направление к отелю. Они начинают спорить о направлении, указывая в противоположные стороны. “Когда вы решите [в каком направлении отель], я снова пройду мимо.” Когда во второй раз Атос идет в сторону этих двух спорящих мужчин, то происходит пересечение воображаемой линии до того, как он достигает их, так что мы видим его идущим, в точно тех же декорациях, прочь от них, а до сих пор спорящие мужчины теперь поменяли позиции, так что тот, что стоял на экране слева, теперь на экране справа, и vice versa. Это указывает на то, что Атос не проходил мимо двух спорящих мужчин во второй раз.

Значительный процент детей переживает опыт эпилепсии в свои первые семь лет, в основном в разновидности petit mal. Те многочисленные эпизоды petit mal, от которых он страдал ежедневно, привели его к видению мира в цейтраферной съемке (time-lapse) (цейтраферная кинематография воспроизводит и отсутствие [пропуск кадриков], и конвульсию [отрывистость] эпилепсии), так что все было ускорено, и он мог гораздо легче уследить за тем, что обычно было слишком медленным чтобы быть воспринятым. Когда он стал старше и эпизоды petit mal прекратились, мир стал медленней.

Художник Эндрю Уайет изображает Хельгу в столь многих работах – 4 темперы, 12 рисунков сухой кистью, 63 акварели, 164 карандашных рисунка, etc. – в столь многих аттитюдах, позициях, окружениях, настроениях, что в ситуациях, которые не были изображены, она отсутствует для себя самой.

Иногда его речь бывает прервана черным экраном и затем возобновлена в той же точке с “Как я говорил”. В другие разы, хотя кадр не прерван и никакой из присутствующих не перебит, он продолжает перемежать свою речь междометием “Как я говорил”.

Крушение его машины было памятным событием не только потому, что он все еще помнил о нем после стольких лет, но также потому, что в то время вся жизнь его пронеслась перед глазами.

В один день 1906 года кинопленка застряла в камере Мельеса. Ему удалось починить камеру и он продолжил съемку. При проекции ролика тянущийся лошадью трамвай неожиданно стал катафалком. Несчастный случай, произведенный в камере между катафалком и конкой, движущимися на довольно медленных скоростях, и потому имеющими достаточно времени, так что даже их водители обнаружили себя на курсе столкновения, чтобы предотвратить крушение. Крушение между их образами. Не случайно, что это смешение двух вещей, не имеющих чего-либо общего, которое сопроводило редактирование, было связано, как указано появлением катафалка, со смертью, великим взбалтыванием.

Когда бы мы ни имели дело с бессознательным, мы обнаруживаем, как в любой далекой от равновесия (динамической) системе, крайнюю чувствительность к начальным условиям.⁴³ Так что не должно изумлять, что одна из самых достопримечательных характеристик состояния, следующего за смертью – крайняя чувствительность (и суггестивность) к инициальным условиям: здесь финальные условия жизни, инициальные условия смерти. Следовательно, дисциплины, заинтересованные в том чтобы покончить с или хотя бы иметь господство над состоянием Бардо, например йога, упоминают

среди тех “способностей” (powers), которые могут быть приобретены через samyama, таковую знания момента когда кто-то умрёт. Такое знание позволило бы попытаться быть в наилучшем состоянии чтобы подготовиться к смерти: в медитации, а следовательно, отделенным от настроя (имея полный контроль над потоком сознания и/или абсолютное отделение от него) и обстановки. Тот же эмфазис на этот последний момент находим в Христианстве пятнадцатого века: тогда как в двенадцатом и тринадцатом веках “балансовый лист закрывается не в момент смерти, но в dies ilia, последний день мира… [великое собрание] в пятнадцатом веке переместилось в комнату больного… Умирающий человек увидит всю свою жизнь будто содержимое книги, и он будет искушаем либо отчаянием от своих грехов, ‘тщеславием’ своих хороших дел или страстной любовью к вещам и персонам. Его аттитюд в ходе этого мимолетного момента сотрет за один раз все грехи его жизни, если он удержит на расстоянии искушение или, напротив, отменит все его хорошие деяния, если он уступит. Финальный тест заменил Страшный Суд…”⁴⁴