Ты не просто умираешь. Ты уже умер. Всё, что происходит дальше, это посмертие.
Я бросила рюкзак и побежала обратно в школу, вломилась в кабинет к завучу и твердила, что умираю. Перепуганная женщина вызвала «скорую». Меня трясло мелкой дрожью, каждая минута внутри себя казалась адом. Я косилась на окно и думала, что хочу выйти в него, выйти прямо сейчас, чтобы прекратить это. На самом деле выйти я хотела не в окно, а из самой себя.
Я могла убежать отовсюду. Из школы, из дома, из магазина, из кинотеатра, но по-настоящему мне хотелось убежать из собственного тела. Из своего сознания, из того, что окружающие называли «Ада».
Я читала где-то, что «Ада» – это женская версия имени Адам, и это второе женское имя, упоминаемое в Библии после Евы. Мне не нравится моё имя, оно не наводит меня на мысли о райских кущах, больше о воплях грешников и огромном рогатом существе, тычущем в них раскалённым прутом.
В карете скорой помощи я обмочилась. Мне очень хотелось в туалет, но я онемела и не смогла попросить водителя остановить машину. В мокрых брюках меня вывели на мороз и проводили в приёмный покой. Стыд уже не мучил меня. Я переступила черту, ещё когда бросила на улице свой портфель и вломилась в кабинет к завучу.
Две недели меня держали в больнице: делали МРТ мозга, изучали кардиограмму, но ничего не находили, все показатели были в норме. Врачи пожали плечами и выписали меня, но я усвоила, что теперь такое может случиться со мной когда угодно. И где угодно.
Сама мысль визита к психиатру приводила меня в ужас. Я переступлю порог его кабинета, и это будет точкой невозврата – всё, теперь никаких сомнений в том, что я сумасшедшая. Пока я этого не сделала, я ещё могу прятаться от этой мысли и убеждать себя, что всё пройдет. Просто закончится, не знаю, как и что послужит этому причиной, но закончится.
Хозяин квартиры, в которой мы теперь жили с Матвеем, был спокойным и нелюдимым. Он почти не разговаривал с нами, и нас это устраивало. По вечерам мы слышали, как в своей комнате он часами болтает с кем-то то ли по телефону, то ли по видеосвязи. Гости к нему никогда не приходили.
Я лежу рядом с Матвеем. Диван жёсткий, неудобный, наше постельное бельё дырявое и тонкое. Мы укрываемся пледом, потому что одеяла у нас нет. Я не знаю, спит Матвей или нет. В этой квартире нет интернета, поэтому мы не можем даже посмотреть фильм. Чтобы готовиться к занятиям, мне приходится ходить в ближайший торговый центр и часами сидеть на фудкорте с одним стаканом колы. Денег на еду у нас впритык.
Я не люблю Матвея. Он знает об этом?
У нас нет секса уже месяц или около того. Я рада, что он не лезет ко мне. Наш секс всегда был ужасным, даже когда я ещё что-то чувствовала. Просто двадцать минут вялых движений в миссионерской позе под одеялом. Наверное, я могла бы как-то исправить это, проявить инициативу и фантазию, но мне хватало и того, что я режиссировала нашу жизнь за пределами постели.
Если бы мне было куда уйти, я бы ушла. Он знает об этом?
Мой телефон вибрирует. Раз, другой, третий. Я подношу его к лицу и щурюсь. Это сообщение от Макса. «Привет. Псиша всё-таки арестовали, тебе уже сказали? Он в первую же ночь попытался вскрыться в камере, но его откачали. Сейчас он вроде как в больнице. Такие вот новости. Как твои дела?»
Мне ничего не сказали, потому единственный мой гонец с тех болот – это ты, Макс.
Я отложила телефон, оставив сообщение неотвеченным, и закрыла глаза. Представила, как Псиш сидит в грязной камере в своём свитере в красно-чёрную полоску. Вряд ли он в нём, это же улика, но я хочу, чтобы в моей голове он был в нём. Я не знаю, один он там или есть кто-то ещё. Пусть будет один. Почему он хочет убить себя? Он вдруг осознал, что проломил голову гантелью беременной от него девчонке? Ему страшно, что следующие лет пятнадцать придётся провести в тюрьме? Ему страшно, что от него отвернутся все, кто его знал? Ему страшно, что из тёмного угла камеры отделится силуэт и медленно пойдёт к нему, а когда подойдёт совсем близко, станет понятно, что это Оля? Не живая смеющаяся рыжеволосая Оля, а мертвецки белая, с перекошенным ртом и лицом в синяках, она придерживает руками свой выступающий живот, ухмыляется и смотрит на него круглыми, безумными глазами, смотрит и ничего не говорит. Ни слова. Он шепчет: «Что тебе нужно? Что ты хочешь?!» Но она молчит и не уходит.
Я хочу, чтобы она протянула ему острый осколок. Чтобы он трясся от страха и плакал, скулил, как последнее ничтожество, просил пощадить его. А потом, осознав, что она никуда не уйдёт – уже никогда никуда не уйдёт – полоснул по своей руке.
Хорошо, что его откачали. Смерть – это слишком просто. Кто вообще придумал, что смертная казнь – самое страшное наказание? Жить в аду собственной головы куда страшнее.
Я беру телефон и пишу сообщение Мише.
«Привет. Как дела?»
Ответ не приходит долго. Уже час ночи. Наверное, он спит. Проходит минут сорок, я сама почти проваливаюсь в сон, но телефон вибрирует. Я не хочу читать это утром, утром всё будет неуместным и жалким.
«Средней паршивости. Чего это ты вспомнила обо мне ночью?»
«Не знаю. Макс сказал, что Псиша арестовали и он попытался вскрыться».
«Да, я знаю».
Молчание.
«Почему ты не поехал на кладбище? Я видела тебя в толпе около её дома, потом ты куда-то делся».
«Мне было тяжело. Не мог на это смотреть».
«Всем было тяжело, но мы поехали. И на поминки тоже».
«А я нет. Собираешься мне нотации читать?»
«Нет. Просто ты много значил для неё».
«Когда она была жива, наверное. И то вряд ли. В любом случае, для неё мёртвой я не значу ничего, как и весь остальной мир. Потому что она мёртвая. Я пойду, меня ждут. А ты поспи лучше».
Зажав телефон в руке, я снова закрываю глаза и вспоминаю, как мы с Мишей стоим на остановке. Мы целуемся, я стою на цыпочках, потому что он выше, а он гладит меня по затылку под волосами. Ничто не бросает тень на мой восторг, на нём нет ни пятнышка, потому что внутри меня пока ещё светло и свежо. Радость, которой заполнено чистое, неизгаженное пространство, ощущается совсем иначе. Впусти такую же радость в убогий, грязный подвал, заваленный хламом – и со временем она тоже испачкается, станет частью антуража.
Кто-то дёргает меня за рукав. Я отрываюсь от Миши и вижу, что это маленькая девчонка, оборванная, чумазая и лохматая. Она смотрит на меня огромными карими глазами и говорит: «Дай десять рублей». У меня с собой только на проезд, я говорю Мише, чтобы он дал ей десятку, но он отвечает «нет». Просто нет. Достаёт сигарету и отворачивается, давая понять, что обсуждений не будет.
Я выуживаю из кармана свою мелочь на автобус и протягиваю девчонке. Она говорит «спасибо» и уходит.
«Почему ты не дал десятку? У тебя же есть с собой деньги».
«Я не спонсирую этот бизнес».
«Какой бизнес? Это просто мелкая голодная девчонка».
«Ну конечно. Откуда ты знаешь, что она не понесёт собранные деньги своим родителям-алкашам или вообще своим работодателям. Нельзя быть такой наивной, Ад. Побирушки – это бизнес».
«А если ты ошибаешься, и нет никаких работодателей? Если она просто несчастный, голодный ребёнок? Неужели тебе не жалко её? На ней один свитер был, а на улице минус пятнадцать».
«Ты захотела дать ей денег – ты дала. В чём проблема? Будем ссориться из-за этого? Не начинай, малыш».
Он притягивает меня к себе и обнимает, и я обнимаю его в ответ, но лампочка, до этого работавшая бесперебойно, начала мигать. Теперь она будет мигать постоянно, пока не погаснет. Я буду игнорировать эти перебои, думая, что так всё равно лучше, чем в темноте.
Матвей переворачивается на другой бок, лицом ко мне, и машинально, во сне, обнимает меня. Его рука кажется невыносимо тяжелой, и я аккуратно убираю её с себя.
Я не могу уснуть, потому что теперь вижу, как мы с Олей лежим на дворовом столе для тенниса, на котором никто никогда не играет в теннис. Между нами пакет дешёвого вина, мы пьяны, но лёгким и приятным опьянением, когда пьёшь, пьёшь, пьёшь, но голова не тяжелеет, сознание не затуманивается, тебя не тошнит, ты просто свободен и умиротворён.
