Литмир - Электронная Библиотека

Последний раз я говорила с Олей около месяца назад. Я без подробностей рассказала ей о своей новой, студенческой жизни, а она сообщила, что беременна. «Не от Саши. Но он сейчас со мной. Мы вместе, всё хорошо. Он знает, что ребёнок не его». Бедный Саша – преданная псина, капающая на пол слюнями и ждущая у двери. Все посмеивались над ним и немножко презирали, как и любого, кто ради любви позволяет наступать грязным ботинком себе на лицо.

Оля была чуть старше меня, но её беременность всё равно казалась мне чем-то из другого мира. Я ходила на лекции по истории и культурологии, пила дешёвое вино в тетрапаке и изобретала военные тактики по завоеванию Матвея. А тут – ребёнок в животе. Ого.

Теперь она умерла. Вместе с ребёнком в животе. Вместе со своими рыжими волосами и серёжкой в губе, вместе с вытатуированными на спине крыльями. Вместе со своими длинными ногами и песней Сплина «Моё сердце», которую мы слушали из одних наушников, стоя в час пик в душном автобусе. Вместе с нашим общим чувством к тому, кто свалил.

– Спишь?

– Нет.

– Послезавтра я уеду домой. Будут допросы.

– Хорошо.

Тщедушный грустноглазый Матвей. У него были очень мягкие волосы. Меня восхищало это: какие же они мягкие. Почти как вата. Никогда до этого не трогала таких волос.

* * *

К этому невозможно привыкнуть. Руки не мои. Тело не моё. Лучше не открывать рот, потому что оттуда раздастся чужой голос. Он будет что-то отвечать, адекватно и в тему, но чужими словами. Не моими. Не знаю больше, что такое «моими». «Моё». «Я». Нет никакого «Я», было ли оно когда-то? Есть тело. Руки, ноги, глаза, уши, всё вместе это зовётся Адой. Мозг обрабатывает картинки и звуки, выдаёт реакции, всё функционирует нормально, но никакого «Я» внутри нет. Биоробот.

Осторожно спрашивала у Матвея, замечает ли он что-то странное в моём поведении? В моих действиях или словах? Он говорил, что нет. Вроде бы нет. Всё как обычно.

Только вот мне невыносима каждая минута, а я даже толком описать не могу, что со мной. Если нет никакого «я» – что же тогда причиняет такую боль? Точнее, чему эта боль причиняется?

Я знаю, как это называется. Деперсонализация. Одно из самых малоизученных состояний психики, утрата ощущения своей личности. «Больные часто описывают это состояние, как потерю души». Да, что-то вроде того. Покопавшись в статьях на эту тему, узнала, что состояние деперсонализации в восточных культурах считается состоянием просветления. О, замечательно – только при условии, что ты сам этого просветления хотел. Шёл к нему, стремился, стоял на гвоздях, медитировал на вершине горы или что там ещё делают.

Только я всего этого не хотела. Я не искала никакого просветления. Я, кажется, ничего не искала. У меня не было грандиозных планов на будущее, я не собиралась стать рок-звездой или светилом науки, снискать признание публики или спасать жизни людей. Изучить себя я тоже не стремилась. Оставаясь наедине с собой, я часто испытывала мутную, необъяснимую тревогу. Как будто где-то в помещении есть опасность, неконтролируемая зверюга или псих с ножом, и я была близка к правде.

Отражение в зеркале не вызывало у меня отвращения. Я не считала себя уродливой, я просто хотела стать другим человеком – насколько это возможно. Изменить цвет глаз. Цвет волос. Контур губ. Овал лица. Я не ненавижу себя, я просто не хочу быть собой.

«Опиши себя, как ты выглядишь?»

Вчера у меня были зелёные глаза. Потом я куплю серые линзы, а потом чёрные. Волосы из рыжих перекрашу в белый и отстригу. Потом покрашу в чёрный и отращу. Неизменными останутся только моя худоба и угловатость.

В кабинете у следователя темно. Почему-то не включают верхний свет, дневной уже почти сошёл на нет, мы сидим в полумраке, я и двое мужчин в штатском. Я не знаю их должностей, про себя называю их «следаки».

– Вы были хорошо знакомы с Ольгой Грачёвой?

Опять этот идиотский вопрос.

– Когда-то общались близко, потом перестали.

Ей проломили голову гантелью. Ударили сзади. Кто-то, кому она сама открыла дверь, следов взлома не обнаружили. Она открыла дверь убийце, пригласила его в квартиру, повернулась спиной и пошла в комнату, он поднял с пола гантель и ударил её по затылку. Попытался скрыть следы преступления и устроил поджог, прихватив с собой её телефон и системный блок – улики. Соседи вовремя учуяли запах дыма и вызвали пожарных, огонь не тронул тело, сгорела только часть комнаты.

Следаки долго и нудно спрашивают меня, знала ли я что-то о её мужчинах и друзьях, говорила ли она мне что-то подозрительное, может, жаловалась на кого-то. Нет, нет, нет. Я ничего не знаю. Я хожу на пары и пытаюсь выжить на копеечную стипендию. Я утратила ощущение своего «Я», это причиняет мне ежеминутные мучения и непонятно, у кого просить помощи, и я точно ничего не знаю о том, кто мог проломить голову моей подруге.

– Вас связывали романтические отношения? – один из следователей тычет мне в лицо телефон. Я присматриваюсь: это фото, на котором мы с Олей целуемся взасос. В моём телефоне оно тоже есть.

– Мы просто прикалывались.

– Вас связывали интимные отношения?

– Нет.

– У вас были мотивы причинить вред Ольге?

Я таращусь на них. Что это значит?

– Мы знаем, что ваш бывший молодой человек ушёл от вас к Ольге. У вас есть мотив: ревность. Где вы были в день убийства?

Что они несут? Они что, думают, что это я убила Олю?

– Он ушёл давно. Это было год назад. Вы что, думаете, я год вынашивала план мести? – как же режет по ушам этот голос. Даже голоса следаков звучат не так неприятно, как собственный.

– Здесь мы вас спрашиваем, а не наоборот. Где вы были в день убийства?

– В университете за двести километров отсюда, – медленно отвечаю я. – Я была на парах. Меня видели однокурсники, преподаватели. Меня не было в городе, когда её убили.

Один из них мерзко ухмыляется. У него мелкие, жёлтые зубёшки, как у крысы.

– Ты тут не дерзи давай. Вы там все друг с другом по кругу менялись партнёрами, а нам теперь копаться в ваших грязных трусах. Мы проверим, где ты была в этот день.

– Проверяйте. – Губы пересохли и склеились. Хочется пить, но я не стану у них просить.

– Молодые девки все, а уже пробы негде ставить. И с кем, с пидорасами какими-то волосатыми, – буркнул желтозубый.

– Вы свободны, только подпишите сначала вот здесь, – его напарник протянул мне листки.

Сидя в автобусе, я смотрю на свои руки. Со всей силы щипаю себя у основания запястья и чувствую боль. Точнее, я понимаю, что это боль, осознаю её, но не испытываю желания её прекратить или ослабить. Она не мешает мне. Эту боль, как и всё своё тело, я изучаю хладнокровно, не присваивая. Со стороны.

* * *

Мы встретились заранее, у магазина ритуальных услуг. Нужно было купить венок. «От друзей: помним, любим, скорбим».

Я протягиваю Максу четыреста рублей – мой вклад в конструкцию из искусственных цветов, которая украсит могилу Оли. Он и ещё трое заинтересованных вваливаются в магазин и застревают там на двадцать минут. Я курю снаружи. Мне всё равно, что они купят.

Я ничего не знаю о тех, с кем провела столько вечеров. Мы выпили вместе десятки литров алкоголя, но я ничего о них не знаю. Возможно, о них просто нечего знать.

Мы подходим к подъезду Оли. Гроб уже вынесли, его обступила толпа. Я не знаю никого из этих людей. Я даже не знаю, как выглядят её родители, я ни разу их не видела. У Оли была другая жизнь, помимо нашей ублюдской компашки. Она училась на художницу, наверное, в толпе много её однокурсников и преподавателей. Родственников. Я не знаю, есть ли у нее двоюродные братья или сёстры, племянники, ничего не знаю.

Я ищу глазами Мишу. Того самого, который нас с ней объединил. Я хочу, чтобы он был здесь, чтобы он оказался не из этих, попивающих сейчас дома чаёк, «не хочу приходить на похороны, мне там становится плохо». Им становится плохо на похоронах, невероятно! Ведь всем остальным здесь хорошо. Знаменитое развлечение – похороны. Гроб, плач, водка. Все любят, а им некомфортно. Они пили с ней, смеялись с ней, ночами сидели на лавках и пели под гитару, но это одно, а смотреть на неё в гробу – нет уж, на такое они не подписывались. Смерть – это слишком серьёзно, извини, но мы так не договаривались.

2
{"b":"755927","o":1}