Наручники, батарея, ребёнок, проломленная голова и ухмылка в гробу.

Байкеры? Вряд ли.

Это точно сделал Псиш.

Я чувствовала, как зудит у неё внутри, когда она едет с Сашей выбирать детскую кроватку для ребёнка от другого человека. Чувствовала, как её разъедает изнутри что-то тёмное, мерзкое, ядовитое. В ней одновременно росла и новая жизнь, и новая смерть. Я видела глазами стороннего наблюдателя, сверху, как ночью, в кровати, она лежит и тайком от Саши пишет сообщение Псишу. Пишет, что не может без него, что хочет умереть, что пусть он придёт, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. А он читает, но ничего не отвечает ей. Трясущимися руками она продолжает умолять его, но он молчит, и тогда она начинает угрожать. Пишет, что он сломал её жизнь, значит, она имеет право сломать его. Что всё расскажет его девке и заставит его сделать тест ДНК, хотя и так понятно, что он отец, но она заставит. Она писала и писала эти угрозы, пока он, наконец, не ответил, что зайдёт к ней, и что им «надо поговорить». Кулак, сжавший все её внутренности, разжимается, у неё текут слёзы облегчения, она пишет ему, что ждёт его, и засыпает почти сразу – крепким и спокойным сном.

Утром она провожает на работу Сашу, а он не понимает, почему она в таком хорошем настроении, но радуется вместе с ней и растерянно улыбается. Закрыв за ним дверь, она бежит к шкафу и перебирает кофты и платья, прикидывая, в чём будет лучше выглядеть, учитывая округлившийся живот.

Через пару часов раздается звонок в дверь, и она открывает Ему. Ей осталось жить секунд тридцать, но она не знает этого и поворачивается к Нему спиной.

Дальше картинки нет.

Темнота.

Я видела всё это, лёжа перед сном в кровати. Это была моя колыбельная, мои «Спокойной ночи, малыши». После этого мне снились кошмары, в которых мы с Олей стоим посреди разрушенной площади, везде обломки, кирпичи, наверное, тут был взрыв или землетрясение. Она на одном конце, я на другом. Я кричу ей, чтобы шла ко мне, что нам надо выбираться отсюда, и она начинает идти, только идёт странно. Дёргается и изламывается, как будто двигается не сама, как будто к её рукам и ногам приделаны невидимые нитки, и кто-то дёргает за них. Из-под одежды выпирает огромный живот. Она спотыкается об обломки, но не падает, а продолжает идти ко мне, я не вижу её лица, оно скрыто длинными, грязными рыжими волосами, она всё ближе и ближе, и сейчас она подойдёт ко мне.

Я просыпаюсь от собственного мычания, сердце колотится. Включаю свет, глубоко дышу, тру глаза, очень болят глаза. Беру с тумбочки зеркальце, смотрюсь в него и в ужасе отбрасываю. Белки глаз почти целиком красные. В них лопнули капилляры.

– Тебе хреново?

Я морщусь и мотаю головой, она раскалывается.

Я всё ещё на поминках. Передо мной стоит Макс с бутылкой пива в руке.

– Да, что-то плохо. Поеду домой.

Я обуваюсь, пытаясь сохранить равновесие, потом плюю на это, сажусь на пол и неслушающимися пальцами завязываю шнурки.

В комнате кто-то орёт, что мы – все мы – каждый год будем ездить к Оле на кладбище и привозить свежие цветы, а Псиша, ну или кого угодно, кто сделал это, мы изобьём до кровавых соплей, мы отомстим за Олю, мы сами найдём её убийцу, и цветы, да, цветы, много цветов.

Цветы каждый год.

Деперсонализация почти не мучает меня, когда я пьяная. Я как будто забываю о ней. Может, это как в той байке про теннисиста? Если перед матчем спросить теннисиста, где находится его большой палец, когда он держит ракетку, то теннисист проиграет матч, потому что будет всё время об этом думать. Не лезь в то, что работает автоматически, само по себе.

Рыбе не нужно знать, как работают её плавники. Просто плыви и всё. Плыви и всё. Человек не должен контролировать каждый свой вдох и выдох. Человек не должен спрашивать себя, где его «Я».

За день до похорон у меня был последний допрос. Меня вызвали ненадолго: чистая формальность, подписать какие-то бумажки. Я сидела и ставила подпись на бесконечных листках, и в этот момент в кабинет зашёл Псиш.

Ему сказали подождать на стуле в углу.

Я пялилась в листки и продолжала ставить закорючки, чувствуя, как немеет язык, горло и что-то в груди. Он сидел рядом. Буквально в метре от меня.

Скосив глаза, я увидела, что на нём чёрная толстовка с ярким принтом. Впервые он был не в своей полосатой кофте.

«Это потому что она перепачкана кровью и лежит где-нибудь в отделе улик».

Я видела его впервые за год, а может, и больше. Не знаю, узнал ли он меня.

На его голове были большие наушники, оттуда доносилась бодрая музыка. Он слегка подёргивал ногой в такт и покусывал свои колечки в губах.

Его лицо было абсолютно умиротворённым.

Как будто он сидит в автобусе или на лавочке во дворе.

– Убавьте музыку в наушниках, вы не на концерте, – рявкнула тётка, которая подсовывала мне новые и новые листочки на подпись.

– Да, конечно, – миролюбиво ответил Псиш, достал из кармана плеер и несколько раз нажал на кнопку.

Музыка стихла.

– Всё, вы можете идти, – гаркнула тётка уже мне, вырвав у меня из-под ручки последний лист.

Я встала, сняла со спинки стула рюкзак и медленно пошла к выходу. Искушение было слишком сильным. Я обернулась и посмотрела прямо на него.

Он поймал мой взгляд, кивнул и улыбнулся.

Теперь я еду домой с поминок, пьяная вусмерть.

– С вас сто восемьдесят рублей, – буркнул таксист.

Я расплатилась и выползла из машины.

Выходит, я целовалась с человеком, который через полтора года убьёт мою подругу. Пару дней назад этот человек сидел в метре от меня. Он размозжил ей голову гантелью, а потом сидел в метре от меня.

Сейчас он, наверное, крепко спит.

Я не люблю свой родной город. Там нет ничего, кроме пивнух, в которых по вечерам нажирается рабочий класс, но дело даже не в этом. Место всегда будет связано с эмоциями, которые ты в нём испытал, и в этом городе я не испытывала ничего, кроме похмелья и ощущения собственной непригодности ко всему: к дружбе, к любви. К жизни. Я рада, что уезжаю отсюда. Рада настолько, насколько может быть рад человек, который не чувствует ничего, кроме мутной тревоги, растворённой в пустоте.

– Привет. Как добралась? – Матвей смотрит, как я разуваюсь, он всклокоченный и заспанный. Наверное, не ходит на пары. Скоро его отчислят.

– Нормально. Ты не был в универе?

– Да я что-то проспал. Завтра пойду. Ты… как?

Я сажусь на диван и рассказываю ему про допросы, похороны и поминки. Слышать свой голос так мучительно, что я почти возненавидела разговаривать.

Он слушает и разглядывает ногти. Ему нечего мне ответить. Я знаю, что он спросил для проформы. Покивав моему рассказу, он мнётся, барабанит пальцами по столу, тяжко вздыхает и всё-таки решается:

– Слушай, сейчас это всё очень не вовремя, но, сама знаешь, от меня ничего не зависит… Короче, нас попросили нас съехать. Это не срочно, но… Лучше всё-таки свалить побыстрее.

Мы живём у брата Матвея. У меня не задались отношения с комендантшей общежития. Да что уж там: она выгнала меня из общаги с воплями. Эти стареющие, толстые, злобные тётки часто ненавидят молодых и стройных за возможность пить вино, целоваться с парнями и носить короткие шорты. Пару раз эта выдра ловила меня на попытках выйти из общаги после одиннадцати за вином, пару раз – на попытках оставить с ночёвкой Матвея. Этого оказалось достаточно, чтобы выставить меня с формулировкой «за неподобающее поведение».

Отношения с Матвеем – моё достижение. Мой авторский проект от и до. Он глина, из которой я слепила фигурку.

Впервые я увидела его в коридоре универа. Он стоял, весь в чёрном, изучал доску с расписанием и взъерошивал свои длинные пушистые волосы. У него высокие скулы и красивые тёмные брови. Он казался похожим на кого-то из моего воображения, на нечёткий образ, который я ношу в себе и примеряю на окружающих мужчин. Метафизическая туфелька Золушки.

Я узнала, в какой он учится группе. Нашла его страницу в соцсети. Я писала ему, звала встретиться. Иногда он приходил, иногда отказывался, но я терпеливо звала его снова и снова. Укладывала его в свою кровать, говорила ему про свои чувства. Он шёл за мной, как телёнок на поводке, не сильно упираясь, но и не делая ни шагу без моей команды.