Вслед за Аркой площадь обрывается. Позади остается несмолкающий шум, будоражащие гудки машин, нечистый воздух полуденной толкучки, взрывы политических страстей, горячка рвущегося на свет бизнеса.

Нужно всего лишь выбраться с площади и пройти вверх, по улице. Становится тихо, спокойно, рождается и крепнет щемящая ностальгическая нота. И вместе с ней приходит сфокусированная точность взгляда, возвращает утраченные приметы… Бессветные, пыльные окна, оцепенелую застылость стен, сыплющую зеленью штукатурку, ржавое железо, клочьями свисающее с крыш и подоконников, гулкие, знобящие сыростью подъезды, наглухо заколоченные, перечеркнутые мертвыми досками. Прошлое подступает внезапно. Своеобразная странная эстетика умирания требует объяснения, низведения завораживающего воздействия символов до уровня заурядного факта. Ответ приходит, успокаивающий и однозначный. Время распорядилось, похозяйничало в этих домах наилучшим образом. Отсюда выехали многочисленные жильцы комнат и комнатушек, обитатели заставленных рухлядью коридоров и коммунальных с прогнившими половицами кухонь. Они отправились в новые микрорайоны, оставив рамками газетного некролога следы семейных фотографий на выцветших обоях. Покинутые дома смутно помнят об ушедших. А бой курантов, долетающий с площади, замирающий, как капля ртути из разбитого градусника, и есть тот самый особенный звук забвенья…

Именно на этой улице живет приятельница Виленкина женщина средних лет Вера Самсоновна, или просто Вера. Вера – художник-живописец. Художник хороший и немного странный, потому что некоторые свойства таланта воспринимаются окружающими именно как странности. Вот вам одна из них. Вера – патриот этой улицы. Не страны и даже не города, которые слишком масштабны и неинтересны для ее личного мира. А именно этой улицы, в которую вросли корнями ее предки. Во время НЗПа Верина бабушка пекла пирожки и

продавала их прямо из окна нынешней квартиры. Окно ничуть не изменилось и тогда служило прилавком. Дело делалось в комнате, печь и сейчас на месте, обложенная белым кафелем. Долгие годы печь бездействовала, тепло поступало, как положено, из батареи парового отопления. Сейчас в новые времена, когда господствует неопределенность и предсказать будущее трудно, горячие батареи служат дополнительным источником оптимизма. А почему нет? Жизнь продолжается. И подоконник, с которого Верина бабушка вела бизнес (по современной терминологии), не пустует. На него из близкого кафе выносят чашки, внутри заведения, помимо прилавка и очереди, места не остается.

Когда НЭП закончился, и история двинулась дальше, Верина бабушка нашла себе еще одно занятие – художественную вышивку. Бабушка овладела ремеслом в совершенстве, как, впрочем, всем, чем она занималась. Инерционная технология вышивки, предполагающая дотошное следование стандарту, странным образом отсутствует в этих работах, открывая простор живому дыханию фантазии. Некоторые вышивки и сейчас на стене, в рамках под стеклом. Здесь красно-синий попугай со взбитыми на голове перьями, черная, взведенная как пружина, фигура танцовщицы со вскинутыми над головой руками, дама из хорошего общества под летним зонтиком. Есть на что посмотреть. Тут же бабушкин портрет – Верина работа, тогда еще ученицы Художественной школы. Старая женщина изображена крупно, почти в упор. Взгляд спокойный и даже безразличный, что называется, в себя. Внешние силы и обстоятельства потеряли над этим лицом власть. Такие старики известны, в школе изучали Рембрандта. Белая косынка похожа на чепчик горожанки Амстердама. Черты лица расплылись, застыли и приобрели окончательную завершенность. Насыщенный красный отдает дань уважения возрасту. И только сочетание спокойного или даже торжественного состояния лица с ярко зелеными бликами выдает скрытую часть натуры, перешедшей от бабушки к внучке и подтолкнувшей ее вложить в изображение будоражущие мазки.

В начале большой войны бабушка, Верина мама и сама Вера успели выехать в эвакуацию. Отец Веры ушел на фронт и вернулся живым. Редчайший случай выпал на их долю. Все они уцелели и даже смогли занять старую квартиру, будто не выезжали из нее вовсе. С тех пор прошло много лет и сейчас в этой квартире Вера живет вместе с матерью Лилей Александровной, сохранившей осанистую фигуру царицы. Седина, укрывшая природный рыжий цвет, подстрижена скобкой по старой комсомольской моде, а лицо покрыто множеством золотистых морщинок. Когда Лиля Александровна улыбается, лицо вспыхивает и начинает светиться. Улыбается Лиля Александровна часто, даже самое обычное движение лица начинается с улыбки. К тому же Лиля Александровна глуховата, и потому кроме улыбки утвердительной, практикует улыбку вопросительную, чуть виноватую, если она чего-то не расслышала и просит повторить. Лиля Александровна закончила работу на технической должности в филармонии, но захаживает туда, чтобы повидать старых приятельниц. Много времени посвящает чтению отечественной периодики, Вера покупает ее недалеко, на площади. Лиля Александровна ходит в магазин за продуктами, а, когда чувствует себя хорошо, еще и готовит. Вообще, все у нее получается на удивление легко, и трудности быта (а они есть) ее как бы не касаются. Такой это человек. В хорошую погоду Лиля Александровна любит посидеть во дворе, на лавочке. Перед ней ее дом, дверь ее квартиры, в которой прошла вся жизнь. Через низкий порожек квартира открывается прямо сюда, на широкую асфальтовую гладь. Раньше вдоль всех дверей первого этажа шел палисадник, огороженный невысоким заборчиком, и везде, вплоть до самой стены, стояло море цветов, кусты сирени, жасмина, диких роз, а горка напротив, с другой стороны двора, за спиной отдыхающей Лили Александровны была покрыта разросшейся черемухой.

Как давно это было, и как отчетливо врезалось в память. Раскладушки в буйных зарослях, гудение примусов, крики старьевщика, очереди за сахаром-рафинадом в синих упаковках. Постоянное тревожное и радужное ожидание перемен. Потом в глубине дворе появился, как бы украдкой, первый гараж, затем второй, и асфальтовая дорожка к нему, а дальше заплаты асфальта стали расти там и тут, пока весь двор не покрылся ими окончательно. С гаражами пришлось мириться. Зато противоположная сторона двора, где буйно цвела черемуха, осталась незастроенной и уходила ярусом в гору, к задникам другой улицы, к остроконечному краю забора, к омытым дождями розовым, голубым, светно-зеленым стенам, к просветам неба – вся эта переменчивая игра формы и цвета казалась одной гигантской декорацией.

Именно тогда, когда придумать было уже нечего, двор принял нынешний вид, удивляя своей нестесненностью, простором и даже некоторой пустынностью среди плотной городской застройки. Разреженная среда была заполнена на удивление скупо. По одну сторону двора, слева, если стать лицом к Вериной двери, тянулся двухэтажный флигель. Небо над ним открыто, дома на Крещатике – центральной городской магистрали теснятся в почтительном отдалении. Сторону напротив флигеля, через двор занимает, так называемый, желтый дом, выстроенный в начале прошлого века местным богатеем для своей дочери. Декоративные элементы фасада подчеркнуты белой краской и придают дому бодрый молодящийся вид. Пилоны, похожие на кегли, украшают вход, наводя на мысль о пристрастии заказчика к псевдорусскому стилю – недорослю имперской архитектуры, загубленному революцией. Поразительно, что последующие годы с их градостроительным зудом, почти не отразились на этом дворе. Только трехэтажное здание какой-то подстанции, выползающее серым углом из дальних глубин, подмешивает ту самую ложку дегтя, без которой вкус прочего меда оказался бы приторным и даже подозрительным. Гармония должна иметь границы, не правда ли?