– Вот, видите. – Сообщил Вере Сергей Сергеевич. – Я же предупреждал. Плохо с квартирами. Плохо. Что для нас? Почти ничего. Начальство забирает, ЦК, Совмин, ведомства…

– У меня есть адрес. – Сообщила Вера. Она могла быть упрямой.

Сергей Сергеич глянул, тонко улыбнулся и впервые Вера уловила в глазах какое-то выражение. Что в нем – понять невозможно.

– Это хорошо. Оставляйте. Я пока все выясню, а вы на следующей неделе перезвоните.

Дом оказался престижным. В стену въезжал бюст с остроносой, запрокинутой в порыве вдохновения головой. Композитор и поэт при жизни сочинял кантаты. Сначала вождям, потом о партии, далее (обобщенно) о хлебе с молоком и, наконец, на экологическую тему – о земле и воде в целом. Над этим творением поэт скоропостижно скончался. Музыкальная часть была готова, и вдова – тоже человек творческий завершала труд. Она же возлагала к бюсту цветы, коротко обламывая стебли. Иначе цветы растаскивали. Не иначе, как влюбленные. Ночью. А вдова хотела, чтобы память о муже жила вечно…

– Вы, наверно, ходили к Сергей Сергеичу? – Догадалась Лида.

– Ходила. – Призналась Вера. – Он сказал, будут улицу переименовывать в память этого… с бюстом. Или не будут. Вдова старается, подписи собирает. Я тоже расписалась. Но дом пока трогать нельзя. Категорически.

– Я так и думала. – Сказала Лида. – Вы не представляете, что наделали. Я сегодня в ЖЭКе была. А там…

Сразу после Вериного посещения Сергей Сергеич позвонил Макарову. Почему не докладывает движение недвижимости по району? Укрывает? Макаров врал. Только-только паспорт занесли на выписку.

– А эта (Вера, то есть) откуда знает? – Громыхал Сергей Сергеич.

– Дом композиторский. Люди творческие. Одна шайка. Макаров – подлец чуть жив остался. – Лида сильнее выразилась.

Вера разволновалась. Получалось, подвела подругу. И крепко…

– Вы, Вера Самсоновна, за меня не беспокойтесь. Я с нашими комсомольцами задружила. К себе зовут, кооперативы строить. А у жэковской секретарши выведала. У Макарова дружок, полковник. Вместе служили. Потому он квартиру от Сергеича притырил. А вы засветили. У Сергеича свой интерес. Нам бы эта квартира ни в жизнь не досталась. Это я, шляпа, не подумала. Зато теперь… что будет… – Лида даже зажмурилась от удовольствия. – Вы – Верочка Самсоновна, прямо, как королева Марго. Таких пауков в одной банке свели… Вот увидите…

Долго ждать не пришлось. Меньше, чем Лида рассчитывала. Теперь все вокруг были в курсе. Полковник (спецназа) проявил смекалку. Договорился с выезжающими, снял у них комнату и заселил в нее свою маму. Вроде бы, парализованную. – Разузнала Лида. – Пусть только попробуют вынести. Я, говорит, дворец президента в Кабуле брал, так я квартиру не возьму? Если что, минировать собрался. С мамой вместе. А Сергеича на воротах развесит.

– В Кабуле? Не может быть… – Пугалась Вера.

– Не-е, на наших. Которые после реставрации. Он – контуженный. Сергеичу так и передал. Пусть готовится. Люди слышали. Что угодно сделает, и ничего ему не будет.

– Инвалид? – Догадалась Вера.

– Контуженый, вроде. В общем, уступил Сергеич. Такой кусок изо рта выдрали. А Макаров ходит довольный. Меня вчера спрашивает. Не знаю ли я художницу из сгоревшего дома?

– Это меня. – Догадалась Вера. – Он тебя проверяет.

– А то я в девицах не была. Знаю, говорю. Жили рядом. А на днях встретила. Несчастная она, за мать боится. Холодно. Вы ее мытарите, а она – лучший художник всех стран и народов. Я точно знаю.

– А он?

– Если еще раз случайно встретите, передайте, я стараюсь помочь. Хороший человек, только что нам с того…

Но не всем было все равно. Примерно в те же дни позвонила двоюродная сестра Веры. Художник по тканям, она много работала с людьми. Любую ткань, начиная с тончайшего батиста и вплоть до грубого шинельного сукна, она безошибочно определяла наощупь, но еще лучше она понимала тонкое движение винтиков и механизмов, незаметно управляющих процессами нашей жизни. Ее лицо несло на себе печать этого всезнания. Это было лицо сфинкса, выражающее массу эмоций одновременно и собственное отношение к этим эмоциям и даже реакцию по поводу этого собственного отношения. Мудрости, если понимать правильно, много не бывает. А здесь было. И понимания – хотя бы той же упрямой гордячки Веры. Сейчас сестры разговаривали по телефону, и оттенки настроения, возможные при очном общении, сглаживались.

– Ты помнишь Софочку? – Сестра улыбалась сама себе и слегка грустила. – Ты видела ее у меня на дне рождения. Так вот, оказывается, Софочка знает какого-то Сергей Сергеича из вашего района и может на него выйти. Да, нет, не ногами выйти. А как? Это – нужный человек. Подаришь ему работу, и конечно… мы обсудим не по телефону.

Глянуть сейчас, допустим, сбоку, и видно, как погрустнело лицо сестры в ожидании ответа своей неразумной родственницы.

– Я не разрешаю никакой Софочке за меня договариваться. – Некрасиво кричала в ответ Вера.

Сестра взяла паузу. С Верой было нужно иметь терпение. Много терпения.

– Не нужен мне этот мерзавец. Я ему адреса носила, а он своих людей устраивал.

– Но ты же пришла с улицы…

– Ну, и пусть с улицы…

Тут лицо сестры приняло скорбное выражение. Который раз она убеждалась, все беды случаются из-за ее безрассудной доброты. Ну, пусть не совсем беды, пусть, просто огорчения, как сейчас… Вроде бы, так и нужно… Кому от этого легче?

И все равно. Понимание и терпение… – Какой, Верочка, он – мерзавец? Деловой, воспитанный человек.

– Не нужно мне никакого делового и воспитанного…

– Верочка, ведь холодно. Как вы будете жить? Как?

Но Веру заклинило. Бес-по-лезно… Нет, вы такое видели? Пойди, найди нужного человека, так теперь еще уговори…

Сестры расстались недовольными друг другом. Легко любить за достоинства, а как любить за недостатки? Теперь, говорят, можно. Не иначе, как генетика, родня, или время такое, но без терпения не обойтись.

– Подумай, – сказала сестра на прощанье, – почему он должен делать для тебя просто так? Почему? Всё, всё, я молчу. Завтра привезу тебе еще обогреватель. А иначе тетю Лилю заморозишь, и сама замерзнешь…

Действительно, близились холода. Теперь жильцы покидали дом поспешно. Вслед за ними в оставленные квартиры вступали жэковские мародеры. Вывинчивали краны, выдирали дверные ручки (кстати, вполне приличные, отчасти даже до революционной эры), снимали отопительные батареи. Безнадежность Вериной борьбы становилась очевидной.

И вот сюрприз… Как-то вечером Вера встретила Наташу с Баламутом. Было это невозможно. Баламут, как известно, был в Италии и дожидался американской визы. А близнеца, чтобы на одно лицо, у него не было. Вера так бы и прошла, супруги признали ее сами. Они как раз выходили из ресторана, где Баламут когда-то прославил победы еврейского оружия. Теперь туда пускали всех подряд, а Баламута усаживали за личный столик, тот самый, с которого он вступил в историю.

Супруги были встрече очень рады, наговорили много, и Вера, не следившая за общественной жизнью, даже запуталась.

– Юрка Дизель евреев обещал поднять. Из посольства. Выдающийся случай… Простой русский парень… – Наташа прильнула к мужу, потерлась щекой о кожаное плечо.

– Как я рада. – Восторгалась Вера. – А я слышала, вы в Италии.

– Наташка придумала. – Пояснил Баламут. – А то ходят разговоры. Кто, да что. А так Наташка звонит… из приемной Папы Римского. Он ей эту, как ее, индульгенцию выписал, как большой грешнице. На двух страницах с приложением.

– Не выдумывай. У нас квартира в другом районе. Мы никого не видим, и нас не видят. – Поясняла Наташа. – Снабжение пока хорошее. Вы, Верочка, приходите, чаю попьем, я вам куру подберу.

– Какую куру? У Веры Самсоновны мама кто? Лучших кровей. И папа покойный такой же.

– Ну, и что? – Вера смеялась, радовалась встрече.