Квилп ссужал старика деньгами, не понимая, что тот их проигрывает, когда понял — обозлился, старик с внучкой убежали от него, попали в бродячий цирк, где обитают столь же причудливые и совсем не добрые уродцы, но Квилп за ними не погнался: Диккенс не любил прямых дорог, ему словно физически необходимо было замедлить действие и отвлечь читателя от главной интриги (или же он совершенно сознательно растягивал тексты, как Дюма) — он начал изводить влюбленного в Нелли юношу Кита, разумеется беспричинно, просто потому что злодей: «Берегись и ты, славный Кит, честный Кит, добропорядочный, ни в чем не повинный Кит!»

Кит и его мать — бедняки, хорошие, добрые; Диккенс наплевал на обвинения в «игре на чувствах» и не побоялся подняться (с литературной точки зрения — опуститься) до прямой публицистики:

«О! Когда бы люди, управляющие судьбами народов, помнили это! Когда бы они призадумались над тем, как трудно бедняку, живущему в той грязи и тесноте, в которой, казалось бы, теряется (а вернее, никогда и не возникает) благопристойность человеческих отношений, как трудно ему сохранить любовь к родному очагу — эту первооснову всех добродетелей! Когда бы они отвернулись от широких проспектов и пышных дворцов и попытались хоть сколько-нибудь улучшить убогие лачуги в тех закоулках, где бродит одна Нищета, тогда многие низенькие кровли оказались бы ближе к небесам, чем величественные храмы, что горделиво вздымаются из тьмы порока, преступлений и страшных недугов, словно бросая вызов этой нищете. Вот истина, которую изо дня в день, из года в год твердят нам глухими голосами — Работный дом, Больница, Тюрьма. Это все очень серьезно — это не вопли рабочих толп, не парламентский запрос о здоровье и благоустроенности народа, и от этого не отделаешься ни к чему не обязывающей болтовней».

Этой отвлекающей линии Диккенсу мало — он пишет еще одну, совсем уже «параллельную»: у негодяя-адвоката и его сестры-стряпчего живет служаночка Маркиза. Юристы у Диккенса вообще чудища, а женщина-юрист — чудище вдвойне, садистка, причем садизм он изображает профессионально, как болезнь, над которой ее носитель не властен:

«Девочка забилась в угол, а мисс Брасс вынула из кармана ключ и, отперев шкаф, достала оттуда тарелку с несколькими унылыми холодными картофелинами, не более съедобными на вид, чем руины каменного капища друидов. Тарелку эту она поставила на стол, приказала маленькой служанке сесть и, взяв большой нож, нарочито размашистыми движениями стала точить его о вилку.

— Вот видишь? — сказала мисс Брасс, отрезав после всех этих приготовлений кусочек баранины примерно в два квадратных дюйма и подцепив его на кончик вилки.

Маленькая служанка жадно, во все глаза уставилась на этот кусочек, словно стараясь разглядеть в нем каждое волоконце, и ответила „да“.

— Так не смей же говорить, будто тебя не кормят здесь мясом, — крикнула мисс Салли. — На, ешь.

Съесть это было недолго.

— Ну! Хочешь еще? — спросила мисс Салли.

Голодная девочка чуть слышно пискнула „не хочу“. Обе они, вероятно, выполняли привычную процедуру.

— Тебе дали мяса, — резюмировала мисс Брасс, — ты наелась вволю, тебе предложили еще, но ты ответила „не хочу“. Так не смей же говорить, будто тебя держат здесь впроголодь. Слышишь?

С этими словами мисс Салли убрала мясо в шкаф, заперла его на замок и, уставившись на маленькую служанку, не спускала с нее глаз до тех пор, пока та не доела картофель.

Судя по всему, нежное сердце мисс Брасс распирала жгучая ненависть, ибо что иное могло заставить ее без всякой на то причины ударять девочку ножом то по рукам, то по затылку, то по спине, точно, стоя рядом с ней, она прямо-таки не могла удержаться от колотушек. Но мистер Свивеллер изумился еще больше, увидев, как мисс Салли… медленно попятилась к двери, видимо насильно заставляя себя уйти из кухни, потом вдруг стремительно ринулась вперед и с кулаками набросилась на маленькую служанку».

Если Нелл, как подобает идеальной героине, «никакая», то Маркиза очень даже живой подросток, хотя и забитое существо, но бойкое:

«Однажды вечером мистер Свивеллер пригляделся попристальнее и в самом деле увидел чей-то глаз, поблескивавший и мерцавший в замочной скважине; убедившись в правильности своих догадок, он тихонько подкрался к двери и сцапал девочку, прежде чем она успела заметить его приближение.

— Ой! Я ничего дурного не делаю, честное слово не делаю! — закричала маленькая служанка, отбиваясь от него с такой силой, какая была бы впору служанке более рослой. — Мне одной скучно на кухне. Только не жалуйтесь на меня хозяйке! Я вас очень прошу!

— Не жаловаться? — сказал Дик. — Ты что же, развлекаешься таким образом, ищешь общества?

— Да, да! — ответила она.

— И давно ты эдак свой глаз проветриваешь?

— С тех пор как вы стали играть в карты, и еще раньше.

Смутные воспоминания о довольно-таки фантастических пантомимах, которые освежали его в перерывах между трудами и, следовательно, проходили на виду у маленькой служанки, несколько опечалили мистера Свивеллера, но ненадолго, потому что он не принимал таких вещей близко к сердцу.

— Ну, что ж, входи, — сказал Ричард после минутного раздумья. — Садись… буду учить тебя играть в криббедж.

— Ой, что вы, разве можно! — вскричала маленькая служанка. — Мисс Салли меня убьет, если узнает, что я была наверху.

— А очаг на кухне горит? — спросил Дик.

— Самую чуточку, — ответила она.

— Меня мисс Салли не убьет, если узнает, что я был внизу, следовательно, пошли туда, — сказал Ричард, засовывая колоду в карман. — Эх! Какая ты худенькая! Это что же значит?

— Я не виновата.

— Говядину с хлебом есть будешь? — осведомился Дик, берясь за шляпу. — Да? Так я и думал. А пиво когда-нибудь пробовала?

— Разок хлебнула, — ответила маленькая служанка.

— Что тут делается! — завопил мистер Свивеллер, возводя очи к потолку. — Она не ведает вкуса пива! Разве его распробуешь с одного глотка! Да сколько тебе лет?

— Я не знаю».

Дик Свивеллер — милый беспринципный бездельник, что служит у злых адвокатов, — подружился с Маркизой и стал человеком. Дело пошло, «Часы мистера Хамфри» стали лучше продаваться, но о свободном времени пришлось забыть: выпуски-то были не ежемесячные, как раньше, а еженедельные. (Газеты «обо всем», как задумывал Диккенс, вообще не получилось: тут дай бог с одним материалом поспеть.) Уолтеру Лэндеру, поэту, с которым Диккенс только что познакомился, 26 июля 1840 года: «День и ночь в моей голове звучит сигнал тревоги, предупреждающий, что я должен гнать, гнать, гнать… Я хуже связан этим Хамфри, чем когда-либо, — Никльби, Пиквик, Оливер были ничто в сравнении с этим…»

Желудок барахлил, в боку опять начались колики; доктора посоветовали сесть на диету и сменить обстановку, и в июне Диккенс с семьей уехал в Бродстерс: прошлый раз там очень понравилось. Но было не до отдыха. Форстеру, 17 июня: «Сейчас четыре часа дня, а я сижу за работой с полдевятого. Я совершенно иссушил себя, дошел до такого состояния, что впору хоть броситься со скалы вниз головой, но, прежде чем позволить себе эту роскошь, нужно заработать побольше…»

10 июня восемнадцатилетний Эдвард Оксфорд стрелял в королеву, Диккенс писал Форстеру: «Жаль, что они не могли задушить этого парня… и не говорить больше об этом». В конце месяца с Форстером и Маклизом позволил себе развеяться — поездки в Чатем, Рочестер и Кобэм; в июле вернулся в Лондон, посещал салоны и званые обеды, пытался отделаться от Бентли с его проклятым историческим романом и преуспел: Чепмен и Холл выплатили Бентли две тысячи фунтов за права на «Барнеби Раджа» и заодно на «Оливера Твиста» и согласились ждать «Раджа» сколь угодно долго. 6 июля Диккенс ходил смотреть на публичную казнь Курвуазье, швейцарца-камердинера, осужденного за убийство хозяина.

Казни были невероятно популярным развлечением. Мужчины и женщины, старые и молодые, богатые и бедные — все обожали смотреть, как люди умирают. Диккенс сомневался в виновности Курвуазье и писал в газеты, что адвокат был плох, тем не менее, чтобы лучше видеть, снял комнату окнами на эшафот — и он туда же, куда все? Дюма, описавший десятки казней, на самом деле не смог присутствовать ни на одной. А Диккенсу, не отличавшемуся большой литературной кровожадностью, зачем смотреть на это, тем более если казнимый мог быть невиновен? Особо крепкими нервами он не отличался… Все-таки ради литературы — вдруг когда-нибудь да напишу? Возможно, но скорее его как журналиста, пишущего на общественно-политические темы, волновала не казнь как таковая, а реакция зрителей, по которой он хотел понять: хорошо ли убивать людей публично? (Считалось ведь, что хорошо.)