Уже прошёл месяц, как я съехал с квартиры, уехал в Москву. Алиса не выходила у меня из головы. Каждый час я вспоминал о ней. Ночью она мне снилась. Когда мы жили вместе, она никогда мне не снилась. А сейчас снится. Что это? Любовь? Привязанность? Привычка? Кошки смотрели на меня блестящими глазами. Мышка смирилась со своей судьбой. В своей следующей жизни я буду кошкой, я буду ловить мышей и, делая большие глаза, вонюче срать в лоточек. Или буду есть сухой кошачий корм, получу диабет, мочекаменную болезнь и тихо сдохну под диваном.

Я посмотрел в окно и увидел старую стену из красного кирпича. Часть кирпичей выступала вперед и на них сидели две чёрные птицы, то ли галки, то ли грачи. Не знаю. Я ничего не понимаю в птицах. И в юриспруденции я ничего не смыслю. Я лох, ёлки-палки.

Старую Москву нужно изучать по глухим дворам. Там веками не делают ремонтов. И стены домов выглядят так, как выглядели, например, в девятнадцатом веке или в начале двадцатого, во времена Гиляровского. Это была Тверская. Здесь проходила дорога на Тверь. За моей спиной в паре сотен метров когда-то стояли Тверские ворота прекрасного Белого города. Потом здесь был Страстной монастырь. Рядом дом Фамусова. Господи, подскажи, что мне делать? Научи меня, Господи! Теперь я смотрел в договор и думал: «Азамат, по-моему, не русский. Кто он? Интересно». Он сверлил меня своими карими глазами и совсем не думал о Грибоедове, о Пушкине, о женском монастыре. А зря. Я вот пытаюсь вчитаться в договор, а думаю про женский монастырь и чудотворную икону. Господи, помоги мне разобраться с этим грёбаным офисом. Он меня уже достал! Он меня мучает который год. Он меня убивает. То арендаторы уроды, то говно из канализации бежит, то соседи сходят с ума… Теперь вот грёбаный Госреестр и Жилищная инспекция. Я даже не могу подарить его. Я хотел подарить его дочке моей жены… Нам отказали в регистрации и полгода не отдают документы.

– А вы считаете, что нужно сейчас же подавать в суд? – спросил я Азамата.

– Конечно, – уверенно ответил тот.

– А может, отдадут? – как будто самому себе задал вопрос я. – Ведь я же полгода уже пишу туда не переставая. В возбуждении уголовного дела против меня отказано. Следователь… юный полковник… такой хороший, человечный попался. Может – отдадут? А?

Азамат покачал головой:

– Не отдадут. – он вскочил на ноги, скрестил руки на груди и продолжил: – Итак. Завтра я увезу жалобу в прокуратуру, заявление в полицию, письмо в Госреестр.

– Вы думаете? – засомневался я, подсчитывая в уме, из каких резервов взять деньги на адвоката. Неделю назад я снял квартиру в центре Москвы, квартиру за сто с лишним тысяч. Дурак! «Ты дурак, Степанков! И позёр!» «Замолчи! Просто я люблю центр». Сто с лишним тысяч… Заплатил за месяц вперед и оставил залог. Бывшей жене отдал сто тысяч. Своей дочке отправил. Ещё кое-какие расходы. Туфли белые купил. Зачем я купил себе белые туфли? Идиот!

– Я уверен, – сказал Азамат.

– В чём? – спросил я.

– В том, что документы вам не отдадут. Подписывайте договор, – показал он рукой на бумаги.

– Подписывайте-подписывайте, – вдруг вылез из-под моей левой руки мелкий смуглый юрист.

Я бегло дочитал договор до конца, ещё раз посмотрел в окно на старую кирпичную стену. Чёрные птицы уже улетели. Я не видел, когда… Мне в руку всучили авторучку, и я подмахнул свою быструю нелепую подпись. Юристы улыбались. Видимо, я опять надел себе на шею очередной хомут. Я мастер загонять себя в патовые ситуации. Я всегда ищу себе на жопу приключений. Я – дитя, рождённый и воспитанный в хроническом стрессе. Стресс – это моя стихия. Мой отец алкоголик. Я алкоголик. Я родился грёбаной мышкой. У меня нет норки. И нет сил на то, чтобы повеситься.

Я отдал им подписанный договор. Достал из кармана брюк портмоне, вынул оттуда тридцать тысяч, протянул Азамату. Тот ухватился за деньги, но я их не отпускал. Пару секунд мы вдвоём молча держались за деньги. Вдруг дверь раскрылась. В кабинет ворвалась толстая взлохмаченная женщина. И тогда я отпустил деньги. Адвокат Азамат быстро спрятал их в карман. Женщина открыла рот, крякнула. Пот лился с неё ручьём. Лицо у неё было красное. Она ещё шире открыла рот (так широко, что я увидел белый язык, редкие жёлтые зубы, гланды)… Я подумал, что она сейчас запоёт. Но она закричала:

– Вы обещали… что мы… выиграем процесс!

– Стоп-стоп, – спокойно сказал Азамат, взял её под руку и направился с ней к выходу. С другой стороны к женщине подскочил мелкий юрист, хмыкнул, хихикнул, и они её вытолкали за двери.

Уже в коридоре женщина закричала ещё раз:

– Это обман! Это обман! Обман…

Потом её голос растворился в тишине. Я подумал, что меня это не касается. Но какой-то паразит засел в мозгу и ещё более увеличил мою тревожность.

За окном была лишь стена.

«Куда я влез? В какую задницу?» «Но, может, помогут?»

И с Алисой мы расстались из-за этого офиса. Так считаю я. Алиса считает, что я много пью. Вернее, пил. Она мне не может простить моих загулов со шлюхами… Как я дошел до жизни такой? Я просто теряю голову. Я настоящий алкоголический гонщик. Я хоть и честный человек, но гонщик по жизни… Я Шумахер. И, видимо, рано или поздно я сверну себе голову.

Потом я заказал в Латвии у приятеля по имени Гога килограмм метокса, чтобы заработать на юристов. А ещё я купил два автомата Калашникова и СВД. Я решил, что на сломе эпох лучше быть вооружённым. Жаль, у меня нету денег на хороший просторный бункер. Но тушёнки я уже закупил впрок. Не вовремя я развёлся с женой. Или она не вовремя развелась со мной. Апокалипсис будет завтра. Но об этом позже.

В кабинет вернулся Азамат с мелким юристом. Азамат сказал:

– Николай Сергеевич, несите остальные деньги. Начинаем работать.

Я сбегал домой за деньгами, пришёл обратно в офис и отдал ещё сто тридцать пять тысяч.

Горячий пот стекал по Никитскому в туннель под Арбатские ворота. Я шёл домой, в квартиру, которую я снял больше чем за сто тысяч рублей. Недалеко жил и умер Гоголь. В глубине души я надеялся, что меня посетит муза, давно блуждающая в этих местах. Но меня посещали в основном проститутки. Муза за деньги не дает. Хотя… кто его знает. Сегодня за деньги можно купить всё: славу, почитание, свободу. Только для этого нужны очень большие деньги. Моих сто с лихуем тысяч на это не хватит.

Солнце жарило в окно. Опять жужжали мухи, только теперь не юристы, а самые настоящие «домашние», одомашненные, так сказать, в рамках таксона. А Лёха брызгал передо мной слюной и как по заученному лепил свою правду-матку:

– Сегодня Россия всё больше напоминает разлагающийся труп, над которым тщетно продолжаются некие стенания и камлания с бубнами и знаменами! Они пытаются реанимировать эту уж-жасную систему. Хотя многим… многим сейчас уже становится понятно, что взаимопонимания, мира, гармонии… гармонии, да-да, гармонии и единства в такой стране уже не будет никогда. Ни-ко-гда. И никакого будущего уже не будет. Такая имперская Россия не способна к реформированию.

Последнее время я стал аполитичным. Хотя я принимал непосредственное участие в протестном движении начала второго путинского десятилетия. Был и на Триумфальной площади, был и на Болотной, был и у кинотеатра «Ударник». Много где бывал, всё снимал на камеру, часть видео лежит в архиве, часть на серверах, часть выложена в Интернет. Почти на всех значимых митингах я был, видел и правду, и ложь, и кровь. А щас мне как-то, извините, по барабану, стрёмно, а может быть, и страшно. Я делал вид, что внимательно слушаю Лёху, а потом спросил:

– Чё с тобой, Алексей?

– Я хочу выжить.

– Ты не хочешь выжить, ты просто болтаешь, болтаешь, бесконечно болтаешь. А надо чё-то делать. Болтать не надо. Вот мухи, предполагаю, трудятся ежедневно, не переставая… ищут, извиняюсь за выражение, говно… Смотрят на нас, как на говно. Хотят нас укусить. Напиться нашей крови. Моей еврейско-русской, твоей татарско-русской… Мы ведь тоже с тобой, так сказать, в рамках одного таксона. Ты же помнишь легенду: татарин родился, еврей заплакал…