Федор Шаляпин

Пусть это покажется нескромным, но я хочу рассказать о своем исполнении двух ролей – Маргариты и Елены. Это было одно из самых больших и желанных достижений в моей артистической карьере. Это был триумф не только с вокальной точки зрения, но прежде всего с точки зрения сценографии. Некоторые друзья, видевшие это представление, сказали, что мое появление на этой огромной фантастической сцене, освещенной разноцветными прожекторами, в то время как сильный ветер поднимал и шевелил вуали моего платья, произвело незабываемое впечатление.

Лина Кавальери в сценическом костюме, 1900-е годы

Когда стихли последние такты оперы и публика разошлась, артисты собрались, чтобы обсудить и оценить выступление, и все вместе должны были признать, что успех был необыкновенным. Успех спектакля был обусловлен чудом древней сцены, вызывавшей воспоминания, и гармонией театра.

«Мефистофель» был повторен тем же составом в Монте-Карло, но это было уже не то. Очевидно, не хватало того, что мы все чувствовали в Оранже. Отсутствовала атмосфера древнего греческого театра, которая пронизывала наши души.

После многих отступлений возвращаюсь к хронологической последовательности фактов и событий моей жизни. Успехи на оперной сцене привели меня в вожделенный Нью-Йорк. «Метрополитенопера» – цель, к которой стремятся все творческие люди. Передо мною открылся совершенно новый мир, совершенно новый стиль работы. Как я уже писала, постоянным препятствием в моем творчестве была красота, так что и здесь она сыграла свою роль. Но все по порядку.

Я села в Гавре на великолепный океанический лайнер в сопровождении моего брата Ореста и верной швейцарской экономки Антониетты Чаппа, которая уже более пятнадцати лет разделяла со мною и горести, и радости. За это выражаю ей глубочайшую признательность и благодарность. Морские путешествия всегда были для меня настоящей пыткой, но на этот раз мои мучения усугубились серьезным беспокойством: уезжая, я оставила отца больным. Несмотря на заверения врачей, мне было неспокойно. Лежа в своей каюте в темноте, чтобы как можно меньше ощущать последствия морской болезни, я все время видела образ отца перед глазами, так как всегда испытывала к нему огромную любовь и привязанность. Однажды ночью, посреди Атлантики, я проснулась от кошмара. Я всегда буду помнить это странное явление, которое к тому же было не первое и не последнее в моей жизни. Сильный голос повторял мне: «Папа мертв! Папа мертв!» Я вскочила с кровати, зажгла свет и позвонила Антониетте. Они с Орестом пришли в мою каюту и пытались успокоить меня, но тщетно. Я посмотрела на часы: было три часа ночи. Через некоторое время я успокоилась, но, несмотря на заверения моего брата об обратном, я была уверена, что отца больше нет. В порту Нью-Йорка нас ожидала телеграмма со страшной вестью, подтвердив час смерти.

На берегу на нас буквально напала толпа журналистов и репортеров. Как бы я ни была уничтожена горем и мыслью о невозможности улететь, чтобы обнять своего отца в последний раз, я должна была улыбаться и отвечать на многочисленные вопросы, что вызвало большое уважение у моего импресарио. Это была самая мерзкая роль, какую я когда-либо играла.

Лина Кавальери. Открытка

В Америке меня провозгласили «самой красивой женщиной в мире». Любой, кто знает Америку, понимает, насколько выступления там влияют на всю карьеру. Пробираясь сквозь толпу, ожидавшую нас, я подумала, что в этой свободной стране нас так встречают, что мы не можем свободно и благополучно ступить на землю. В стране Дяди Сэма этой свободы действительно нет: непрекращающийся вихрь жизни захлестывает вас с первого момента вашего прибытия, заставляя маршировать в безудержном ритме. Кругом небоскребы уходили в небо и напоминали мне Вавилонскую башню из Библии, только с той разницей, что здесь не было смешения языков и все люди были готовы подняться в небо, захватить землю и стать владыками моря.

Вскоре эти мои размышления уступили место серьезному беспокойству – дебюту в «Метрополитен». Дебют сам по себе был серьезным испытанием, да еще все осложнялось странным соревнованием, которое организовало руководство театра между Джеральдиной Фаррар[26] и мною. Господин Конрид, директор «Метрополитен», решил доверить нам одновременно партии сопрано: «Федора» Умберто Джордано[27] – для меня и «Ромео и Джульетта» Шарля Гуно – для Фаррар.

Из всех стран, где я когда-либо была, Северная Америка оказалась наиболее далекой от европейской жизни в ее сентиментальных и практических проявлениях. Странное сочетание наивности и блефа, активности и лени; страна, где все верят только тому, что рекомендует реклама, где нельзя прославиться без скандала. Странный для нас, европейцев, менталитет, который терпит все, пока это не становится публичным, понимает только доводы сильнейших, дисциплинирует все очень поверхностно, мало видит и понимает за пределами бизнеса. Учитывая все это, логично было бы ожидать, что в моей творческой жизни произойдет нечто необычное. И не только для меня.

Моим коллегой по «Федоре» был незабываемый Энрико Карузо, а с Фаррар в «Ромео и Джульетте» пел Шарль Руссельер[28] из парижской Оперы. Моя соперница сообщила об их большом успехе, что сделало мой дебют еще тревожнее. Наконец настал долгожданный вечер. Думаю, можно не описывать, с каким настроением я пришла в театр. Меня буквально трясло, а главное, я плохо себя чувствовала. Первый акт прошел при доброжелательном внимании публики и моем отчаянии. Когда перед вторым актом поднялся занавес, я осознала, что на кону мое будущее. Нас очень внимательно слушали зрители. Мы сами оказались эмоционально втянуты в трагическую историю Лориса и Федоры. Когда в конце любовного дуэта Карузо прокричал «Федора, я люблю тебя!», я так была поглощена своей ролью, что упала в его объятия. Когда занавес медленно опускался, все увидели настоящий страстный поцелуй. Впервые в Америке артисты на сцене по-настоящему целовались. Это был триумф! Но разразился скандал, и это еще больше подогрело успех.

Лина Кавальери и Энрико Карузо, 1907

На следующий день американские газеты, жадные до скандалов, много писали о моем исполнении Федоры и спорили о возможности или запрещении подобных сцен. New York World писала: «Кавальери и Карузо в горячих объятьях вызвали восхищение у публики в “Метрополитен-опера”». Я была счастлива, особенно потому, что объектом моего живописного поцелуя был Карузо, мой большой и хороший друг, которым я всегда безмерно восхищалась. Зачем это отрицать?!

Весь этот шум помог моей победе над Джеральдиной Фаррар, и мне передали главную партию в опере Пуччини «Манон Леско». Таким образом был освещен мой путь в крупнейший храм искусства, и американцы стали называть меня «Лина – целующаяся примадонна». Позже уже все артистки целовались на сцене, но меня так называют до сих пор.

После триумфального показа «Федоры» были поставлены оперы «Богема» и «Манон Леско». Между репетициями Карузо ходил в зоопарк в Центральный парк, его забавляли обезьяны. Однажды днем он, как обычно, вышел на прогулку, по своей привычке засунув руки в карманы своего большого пальто. Он остановился перед вольером с обезьянами, которые прыгали и резвились. Вокруг собралась большая толпа, все смеялись и веселились. Перед тенором стояла дама, вдруг она закричала и набросилась на певца. Вмешался полицейский, и взволнованная дама заявила, что, пользуясь толкучкой, «этот джентльмен осмелился подойти к ней очень близко и… ущипнул ее». «Джентльмен» доказывал свою невиновность, сообщил свои личные данные и заявил, что стал жертвой шантажа. Но полицейский ничего не стал слушать, арестовал его и повел в участок.