Аль-Шифа тоже надеялась, что новая работа Люции положит конец частным урокам по катехизису с пастором церкви Святого Квентина. Ее подопечная презрительно отмахивалась от взволнованных расспросов мавританки, но чем более женственными становились формы Люции, тем больше настойчивости проявлял священник. С одной стороны, он, казалось, хотел сблизиться с ней, а с другой – обижался на нее за то, что она явно его возбуждает. Рассуждения о грехе Евы все чаще и чаще становились основой их занятий, и Люция уже голову себе сломала, пытаясь понять, насколько скромно она должна одеваться и как низко ей следует склонять голову, чтобы не вызвать неудовольствия пастора.

Единственной, кто яростно возражал против переезда Люции на улицу Унтер-ден-Волленгаден, была Лия. Она считала настоящим издевательством – и над Люцией, и над ней самой, – что кто-то решил разлучить ее с подругой.

– Ты должна остаться с нами хотя бы до моей свадьбы! – возмущенно говорила она Люции. – Кто станет ходить со мной по лавкам и выбирать все, что нужно для приданого? А кто мне поможет одеться перед праздником? Ах, и еще эти скучные молитвы, которые я должна выучить, и книги, которые мама заставляет меня читать! Как я могу сделать это все без тебя?

Люция смущенно обняла подругу. Очевидно, Шпейеры убедили свою дочь, что названая сестра уезжает по собственному желанию. Саму же Люцию просто поставили перед фактом: она идет в ученицы к портному, это дело решенное.

– Лия, я же не на другой конец света уезжать собралась! – успокаивала она подругу. – И ты можешь пригласить меня на свою свадьбу. Я ни за что на свете не пропущу такое событие! А когда у меня будет свободное время, я с удовольствием стану учиться вместе с тобой. Но в остальном… в любом случае я должна уйти из твоей семьи. Я…

– Ты хочешь уйти от нас, потому что мы иудеи, не правда ли? Ведь причина в этом, да, Люция? – Лия, похоже, обиделась на подругу, но почти сразу в ее исполненных любви голубых глазах вспыхнуло понимание. – Потому что ты не найдешь здесь мужчину, за которого сможешь выйти замуж! Ох, Люция, разве это не самая большая глупость, придуманная людьми? Мы сестры, мы всегда были вместе, ты можешь читать все наши молитвы, причем намного лучше, чем я. Если бы мне было позволено принимать решения, то я бы отдала тебя замуж за одного из моих братьев! Что скажешь? Кто тебе больше нравится – Эзра или Давид?

Для Лии это все было пустой болтовней, однако Люция густо покраснела. Браки между иудеями и христианками были строго запрещены, причем в данном вопросе, как ни странно, обе стороны придерживались одинакового мнения. И даже будь Люция иудейкой… Нет, представить себе невозможно, чтобы Шпейеры позволили своему сыну жениться на подкидыше.

– У мастера Фридриха нет сына, – задумчиво продолжала Лия. – Но если ты заведешь себе знакомых в гильдии портных… Ты такая хорошенькая, Люция, тебя возьмут в жены и без приданого!

Признаться, Люция боялась жизни у мастеров Майнца и не видела особого смысла в ученичестве у Шрадера. Как женщина, она вряд ли стала бы мастером, даже если в результате стала бы шить гораздо лучше, чем сейчас. Ей не нравилось работать иголкой и ниткой, намного больше ее привлекало изучение разных языков, но особенно она любила медицину. К тому моменту она уже почти наизусть выучила «Руководство» Ар-Рази, однако «Канон врачебной науки» требовал глубокого знания арабского языка, и Люция одолела пока что едва ли половину.

И потому она предпочла бы пойти ученицей к повитухе, а не к портному. Однако Рахиль не брала учениц-христианок, а обе повитухи-христианки из Майнца предпочитали учить собственных дочерей. В качестве последнего выхода из ситуации Люция рассматривала монастырь. Многие монашеские ордены (и мужские, и женские) заботились о больных и сохраняли скудные познания Запада в медицине. Но для вступления в орден также требовалось приданое; кроме того, Люция с трудом могла заставить себя посвятить свою жизнь исключительно Богу. Идея принять Христа в качестве своего супруга казалась ей абсурдной, да и к тому же после той тщетной молитвы в холодной церкви Святого Квентина она перестала доверять Сыну Божьему. Возможно, христиане действительно ошибались и Мессия на самом деле еще даже не отправился в путь… Когда она однажды рассказала о своем подозрении Аль-Шифе, мавританка буквально схватилась за голову. Если Люция вздумает высказывать подобные еретические идеи, ее карьера монашки может закончиться на костре.

Тем не менее новая жизнь Люции на улице Унтер-ден-Волленгаден получилась вполне гармоничной, хотя, конечно, ее нельзя было сравнить с роскошью в доме Шпейеров. День ученицы Люции начинался на рассвете. Она вставала даже раньше жены мастера и топила печь. Однако участвовать в приготовлении каши к завтраку ей не разрешали. Супруга мастера была скупа и всегда боялась, что Люция будет слишком свободно обращаться с продуктами, если дать ей доступ к запасам в кладовой. Обычно кашу варили из ячменя или овса, а не из пшена, как у Шпейеров, и не подслащивали медом, не подсаливали, и потому она получалась совершенно безвкусной. Иногда жена мастера просто разогревала пресный пшенный суп и подавала к нему черствый хлеб. Люция, привыкшая в доме торговца к блюдам, щедро приправленным пряностями, ела вяло, да и собственноручно сваренное пиво почти не пила. Она привыкла к разбавленному вину, но вино в домах ремесленников подавали только по особым случаям. Кроме того, мастер Фридрих и его жена были людьми набожными и скупыми; в их доме продолжительность обеденной молитвы превышала по времени собственно обед. Вот почему ни один странствующий подмастерье не задерживался надолго, чтобы как следует освоить работу в портняжной мастерской. В результате, чтобы успеть выполнить все заказы, мастеру и Люции приходилось начинать работу с первыми лучами солнца, а заканчивать уже с наступлением темноты. Работали они много, потому что в заказах не было недостатка, ведь мастер Фридрих считался человеком опытным, честным, но прежде всего – столпом общества. Благодаря такой славе у него был широкий круг друзей и клиентов, и он совершенно не скупился на угощение, когда к нему в мастерскую или домой приходили посетители – просто поболтать или снять мерки для новой одежды.

Сначала он мало чему учил Люцию. В конце концов, она уже давно наловчилась делать аккуратные швы и знала разницу между льняной и шерстяной нитками, нитью из шелка или хлопка, а также так называемой «кёльнской нитью» – льняной нитью лазурного цвета, которая в основном использовалась для женской одежды. Сначала Люция часто колола пальцы, проводя иглу сквозь плотную ткань, ведь для себя и Лии она привыкла шить одежду из исключительно тонкого материала или шелка. Однако девушка быстро наловчилась надевать на средний палец кольцо, тем самым защищаясь от уколов иглой. С утюгом работать было сложнее. Мастер Фридрих почти полностью переложил глажку одежды на свою ученицу, и сперва Люция не могла понять: как же ей поднять утюг, если он весит почти тридцать фунтов? Она предпочла бы кроить ткань, но обычно проходили годы, прежде чем ученику дозволялось это сделать. Люция с трудом смирилась с тем, что ей придется провести столько времени здесь, в швейной мастерской, но всегда утешалась мыслью, что существуют и куда более скучные занятия. Например, мастер Фридрих каждый день принимал клиентов, и она краем уха слушала, как мужчины рассуждают о Боге и мире. Мастера проклинали городской совет, члены которого традиционно выбирались из благородных семей. По словам ремесленников, богатеи ничего не делали для простых бюргеров, а мастер Фридрих утверждал, что гильдиям пора потребовать больше прав. Еще одной проблемой, часто всплывавшей в разговорах, были иудеи: собеседников очень волновали цены на услуги торговцев и ростовщиков. Однако и здесь находился повод позлословить об архиепископе, ведь тот, по слухам, забирал себе все налоги, которые иудеи платили городу. Но Люция знала, что это неправда: в течение почти ста лет деньги, которые иудеи платили за свою защиту, уходили на нужды города Майнца; архиепископ же получал лишь часть из 112 марок аахенскими пфеннигами в год. Лидеры иудейской общины были глубоко обеспокоены этим постановлением. В случае беспорядков они едва ли могли рассчитывать на защиту со стороны городских стражей или советов, члены которых спокойно могли переложить ответственность на кого-нибудь другого. Да скорее архиепископ откроет пострадавшим двери своей резиденции или церквей. Но поступит ли он так ради налога в 112 марок аахенскими пфеннигами, что соответствовало всего лишь 56 фунтам серебра? Впрочем, даже если и так, толку с этого было бы немного. Во время последнего крупного погрома, произошедшего 200 лет назад, толпа вырезала всю иудейскую общину – прямо в резиденции архиепископа.