Огромный раскалённый шар солнца ослепительно сияет над рекой. Через несколько минут он скроется за горами на противоположном берегу Волги. А пока что солнце разливает тепло, кажется, даже более щедро, чем днём. Вдали, поблёскивая отражёнными в окнах лучами, проплывают пароходы. С палуб доносятся звуки музыки. В этот предвечерний час музыка звучит над водой особенно отчётливо, то заставляет грустить, то напоминает о чём-то неуловимом, то зовёт куда-то. «Если бы удалось изобразить на полотне эту реку, пароход, берега, – думает Гаухар, – вот это лёгкое колыхание воды, прощальный луч солнца над величавым сосновым бором, стелющим по земле огромные тени…

Возможно, когда-нибудь я сумею запечатлеть всё это. Но что делать с музыкой? Как уловить её и какими красками передать?.. – Она вздохнула с огорчением. – Как ещё несовершенно искусство наше перед лицом живой, могучей природы…»

Только половина багрового шара лежала на вершине холма на том берегу Волги. Вокруг не было ни единого облачка. Но вот скрылся весь шар. Теперь горизонт залило красное зарево. С исчезновением солнца темнота не поглощает сразу берега реки, как это бывает в южных краях. Заря здесь такая алая, чистая, отлогие горы противоположного берега выступают так рельефно на фоне зари, что хочется смотреть бесконечно. В голове рождаются непривычные мысли, фантастические и в то же время увлекательные. А небо на западе разгорается всё ярче, его алый свет окрашивает и зеркально спокойную гладь воды, и светло-жёлтый песок, и устремившиеся в небо вершины леса.

Вскоре заря начала тускнеть, а вечерняя синева сгущаться. Всё же сентябрьские сумерки неторопливы. Гулять по совершенно пустынному берегу в эти минуты особенно приятно. Рокот моторной лодки, идущей где-то за изгибом берега, доносится отчётливо и вместе с тем мягко, будто и слышишь его, и не слышишь. На небе, ещё достаточно светлом, показалась неполная луна. Она обозначилась не совсем уверенно. Лишь после того как заря совсем отгорела, луна, оставшись одна в небе и как бы пользуясь тем, что звёзды не успели зажечься, рассеяла свои серебряные блики по всей широкой Волге, от берега до берега.

Теперь Джагфар и Дидаров присоединились к другим гуляющим. Все одновременно остановились на минуту, словно каждый старался запомнить, чем особенно хорош этот вечер.

– Не пора ли возвращаться домой? – напомнил Джагфар. И обратился к жене: – Как ты думаешь?

– Пусть решают гости. Может, они ещё не налюбовались красотами природы.

– Пойдёмте домой, стало прохладно, – решительно заявил человек в очках. Он, кажется, не уловил шутливых интонаций в голосе Гаухар и не счёл нужным поблагодарить хозяев за доставленное удовольствие.

Возвращались так же неторопливо, беседуя уже несколько натянуто. Дидаров и Джагфар опять удалились. У них разговор шёл более оживлённый, Исрафил чему-то смеялся. Кажется, это единственный в компании по-настоящему весёлый и беззаботный человек. Гаухар раньше, подчиняясь каким-то смутным впечатлениям, недолюбливала его, но сегодня вроде бы примирилась с ним, – должно быть потому, что он всё же несколько выигрывал в сравнении со своей женой.

Гаухар первая вошла в дом и, как водится, пригласила гостей.

– Добро пожаловать. Руки мыть вот здесь.

Через десять-пятнадцать минут они уже сидели за столом.

– Прошу вас, угощайтесь, – хлопотала Гаухар. – Вот яблоки, виноград, сливы. А вот редиска, огурцы, помидоры… Кому нравится, выжмите лимон в салат. Не стесняйтесь, пожалуйста. – При всём радушии Гаухар была недостаточно опытной хозяйкой. Закуски предлагала как-то вразброд, не в традиционной последовательности.

– А мы, с разрешения хозяина, сейчас попробуем божественные напитки, – говорил неунывающий Исрафил Дидаров. – Ого, да тут полный букет: и мускат «Чёрные глаза», и «Алиготэ», коньяк болгарский и армянский… А вот и беленькое отечественного производства! Кто чего желает, прошу вас…

Показав нарядные этикетки и расхвалив вина, Дидаров сперва налил женщинам, потом взял толстую бутылку, прищёлкнул языком, обратился к соседу, то и дело озабоченно поправлявшему очки:

– Пожалуй, с коньячка начнём, а? К водочке успеем вернуться. – Он рассмеялся. – Как говорится, перво-наперво бери, что мило душе. С этого милого и начнём.

На неподвижном, холодном лице его молчаливого соседа мелькнуло подобие улыбки. После того как Дидаров провозгласил тост за здоровье и благополучие хозяев, мужчины дружно выпили; женщины чинно пригубили вино и отставили бокалы. И Дидаров, и важничающий гость не забыли, конечно, что им предстоит вести машины на обратном пути, но, по-видимому, были вполне уверены в себе.

Как бывает в начале застолья, мужчины уделяли внимание преимущественно своим жёнам – и выпить предлагали, и тарелки с закусками подносили. Но после трёх-четырёх рюмок с усиленной настойчивостью принялись угощать, уже не отличая чужих от своих, при этом позволяли себе некоторую игривость. Словно очнувшись от какого-то полузабытья, все заговорили враз, перебивая друг друга; у всех зарумянились лица.

Больше всех неожиданно повеселел человек в очках, имя которого почему-то так и не было произнесено за столом. Его высокомерие и холодность оказались деланными. Он не жалел комплиментов для женщин, смешил анекдотами, метко парировал шутки. Он стал подлинным «украшением стола», а Исрафил Дидаров оказался всего лишь его тенью. Женщины больше всего уделяли внимание герою вечера. Он принимал это как должное, однако не забывался, не позволял себе ничего лишнего, для него все женщины, разделявшие весёлую компанию, были одинаково милы и приятны, хотя на первом плане оставалась жена. Хорошо сложенный, с отработанными манерами, этот мужчина средних лет, казалось, предназначен был находиться в центре любой вечеринки, где умели оценить хорошего собеседника. Он вёл непринуждённый разговор о писателях, актёрах, композиторах. Сначала Гаухар казалось, что он, будучи человеком безусловно восприимчивым, просто понахватался там и здесь верхов. Но вот он повёл речь о местном выдающемся художнике, творчество которого Гаухар хорошо знала, рассуждал достаточно обоснованно, проявляя достаточный вкус. Гаухар была вынуждена переменить своё мнение о госте. Ей даже стало неловко за свои любительские рисунки. Она осудила себя и за то, что порой с опрометчивой пренебрежительностью отзывалась о том или ином человеке: «Что он понимает в искусстве!» – а себя словно бы выделяла молчаливо как знатока художественного мастерства. Оказывается, ценители прекрасного могут обнаружиться совсем неожиданно.

Словно угадав мысли Гаухар, гость ещё раз окинул взглядом её этюды, развешанные на стенах, сказал извиняющимся тоном:

– Вы уж, пожалуйста, простите меня, Гаухар-ханум, я разболтался об искусстве, тогда как в этом доме, судя по надписям под рисунками, живёт человек, более тонко понимающий искусство и даже владеющий кистью.

– Вы преувеличиваете, – смущённо возразила Гаухар. – Я всего лишь любитель, каких тысячи. Эти мои наброски очень далеки от совершенства.

– Скромность украшает человека. Но принижать себя, Гаухар-ханум, тоже не следует. Насколько мне дано судить, в этих рисунках весьма заметно зерно дарования. Правда, моё пристрастие к художеству скорее всего слабость, присущая романтическим натурам.

Гаухар хотела бы продолжить интересный для неё разговор, но Дидаров, разлив всем вино, вручил бокал и Гаухар, возгласив при этом:

– За будущие успехи молодой художницы!

Все принялись чокаться. А гость в золотых очках прочувственно сказал Гаухар:

– От всей души желаю вам подняться на высшие ступени!

После этого к разговору об искусстве не возвращались. Все забыли о только что провозглашённом тосте. Взяли верх другие, часто менявшиеся темы. Временами даже трудно было разобрать, кто о чём говорит. И Гаухар оставалось только потчевать гостей.

Гости разъехались в двенадцатом часу. Джагфар и Гаухар вышли на улицу проводить их. Это были недолгие минуты. Вот машины прощально загудели, потом где-то на повороте в последний раз сверкнули фары и тут же исчезли.