– Непременно закажу, – пообещал Николай Егорович. – Только мне шашлыки не положены.

– Ничего… Один раз можно. Я вам устрою.

Они вышли из корпуса и стали спускаться по аллее вниз к небольшому, очевидно административному, зданию. Сейчас они шли рядом, и Яна вздохнула с явным облегчением. Но теперь халат мучил ее спереди, и девушка, смущаясь, расстегнула его, освобождая большую грудь в ярко-красной кофточке.

– Вы издалека?

– Да.

– С чем?

– Инфаркт.

– Ну… такой молодой… – Она с любопытством посмотрела на него, словно инфаркт был невесть какая заслуга; Холину даже показалось, что Яна ожидала увидеть на его груди орден.

Дальше шли в молчании. Яна почтительно поглядывала на наго.

– А что, – спросил Николай Егорович, – Антонина Петровна хороший врач?

Девушка тряхнула рассыпанными по плечам белыми крашеными волосами.

– Очень, – сказала она горячо. – Очень.

– Но она, по-моему, еще совсем молодая.

– Ну и что? Она врач от рождения. Она душой лечит, а не лекарствами!

– Давно она у вас?

– Нет, первый год. Только что из института.

– Ого! И сразу в «наркомовский». Наверно, рука есть?

– Никакой руки! – Яна сердито посмотрела на Холина. – Своим трудом. Институт она кончила на пятерки и поступила в заочную аспирантуру. Вот она какая! И все у нас ее здесь любят. – Девушка понизила голос. – Через два года наша заведующая на пенсию уходит. Она, наверно, заведующей будет.

Холин присвистнул.

– Ну и дела! Совсем еще девчонка – и заведующей. А жених у нее кто?

Яна даже остановилась.

– А вы откуда знаете?

– Сама рассказала.

– Ну вы и жук! Ох, простите, вырвалось…

– Ничего, ничего. Врач?

– Как же так… она вам сразу…

– А я умею расспрашивать. Врач?

Яна оглянулась и понизила голос:

– Если она уж сама вам рассказала… Он у нее натуральный доцент…

– Как это понять? – удивился Холин.

– Ну… теперь натуральный, еще недавно был на должности, а без диплома. Они скоро должны пожениться. Они этой зимой должны были пожениться, но он защищаться должен был, и они отложили до лета.

– От кого защищаться? – сделал Николай Егорович вид, что не понял.

– Диссертацию защищать… Ах, вы шутите, – Яна обиженно насупилась.

– Ну… ну… это я так… Глупый юмор. Я обладаю чувством глупого юмора. – Холин дотронулся до руки девушки. Рука была полной, упругой, горячей, словно утюг. Николай Егорович даже отдернул руку, как от горячего утюга. – Ну у вас и тело!

– А что? – испуганно спросила девушка.

– Да так…

– Плохое?

– Мне нравится.

– Нравится… Ничего вам не нравится… Я слишком полная, потому что торты и пирожные люблю. И все молочное.

– Это у вас такая конституция, – утешил Николай Егорович. – Наследственность крепкая. И детство было лучезарное.

– Вы любите полных?

– Ну не совсем чтобы…

– Обратили внимание, какая у Антонины Петровны фигурка? Закачаешься! А ножки! Будь я мужчиной, я бы с ходу в нее влюбилась. А то я… Дружила я с одним. Так он знаете как меня прозвал?

– Как?

– Бидоном со сливками.

– Мерзавец.

– Нет… он хороший… Это я… Я с первого мая сажусь на диету. Буду пить один чай без сахара с огурцами.

– А почему с первого мая?

– Так… Жарко будет. В жару легче голодать. Да и огурцы свежие пойдут.

– Почему именно с огурцами?

– Огурцы жир растворяют. Разве вы не знаете? Вот мы и пришли. Первый этаж – сразу направо. Я пошла. Вам когда Антонина Петровна назначила? Завтра? Она завтра дежурит, а я только до обеда. Мы в горы пойдем. Я, когда в горы хожу, сразу полтора килограмма сбрасываю. Пошла… Только вы не смотрите мне вслед. Ладно?

– Ладно. А почему?

– Сзади я еще толще кажусь.

– Откуда вы взяли?

– Так. Знаю. Идите.

Николай Егорович пошел. У крыльца он все-таки не выдержал и оглянулся. Яна стояла на месте и грозила ему пальцем.

– Вот… А обещали… Я вам укол болезненный сделаю. Будете знать!

Пятый корпус, куда поселили Холина, действительно стоял возле самого моря, почти на краю обрыва. Было, видно, недавно построили. Еще пахло краской, все сияло: стены, полы, окна. Мебель выглядела тоже так, словно только что из магазина. Она была выдержана в радостных тонах: красном, коричневом, синем.

– Финская, – с гордостью сказала дежурная, подвижная седая старушка. – По спецзаказу. Вы уж поосторожнее с нею. Хорошо?

– Хорошо, – пообещал Николай Егорович.

– Да вас сразу видно – аккуратный и непьющий. А другие… не приведи господь… Вроде бы и не больные. Приехать не успеют, скорей за бутылку да за курево. Льют, жгут, ногами топчут. Сходите для любопытства в первый корпус. Три года назад такую же мебель завезли. А что осталось? Каркас и лохмотья.

– Каркас и лохмотья?

– Ну да! Каркас и лохмотья, – почему-то обрадовалась старушка удивлению Холина. – Как животные, волками обглоданные. И диваны, и стулья, и кровати.

– Я буду очень бережно относиться к мебели, – торжественно заверил Николай Егорович.

– Да я уж вижу. Приличного человека сразу отличишь.

Они дошли до тридцать шестой комнаты. Старушка открыла ее ключом.

– Вы первый.

– На двоих?

– На двоих. Сегодня второго подселят. Хоть бы тоже приличный попался. О господи! – вздохнула дежурная. – Каждый раз волнуюсь, когда новенького привозят. Лишь бы не куряка попался. Вы-то сами куряка?

– Нет, не куряка.

– Слава тебе богу! И себе хорошо, и людям. Я думаю – злейшего врага людям, чем куряка, нет на свете. Мало – сам себя угарным газом травит, так других задушить норовит, не говоря уже о мебели. Особенно о полированной. Вы вот человек образованный, скажите, что с ними, с куряками, происходит? Как полированную мебель куряка увидит, так и норовит в нее цигаркой ткнуть. Почему бы это, а?

– Инстинкт, наверно.

– Какой же это может быть инстинкт?

– Ну… не знаю. Возможно, это им пепельницу напоминает.

– Господи! Тыщерублевый гарнитур – пепельница? Да не то они сумасшедшие – эти куряки? И две пепельницы я на каждого куряку ставлю.

– Ну это я так предположил.

– Вот цигаркой ткнул. Вот и вот. На боку, – старушка показала места ожогов на полированной поверхности шкафа. – Какая же это пепельница, если пепел вниз падает? Ну, отдыхайте…

Дежурная ушла. Холин огляделся. Комната была большая, светлая, вся залитая утренним солнцем. На окнах плясали зайчики от шумевшего рядом моря.

Николай Егорович вышел на балкой. Море было почти под балконом. Солнце стояло еще не очень высоко; его лучи косо падали на маленькие волны, отражались, дробились; вода, солнце, небо смешивались, все кипело, бурлило, сверкало, мельтешилось; казалось, в котле варится какой-то необыкновенный сказочный напиток.

«Наверно, так выглядит живая вода, – подумал Холин. – Смесь из солнца, моря, ветра и неба…»

Он постоял на балконе, слушая легкое утреннее дыхание моря и глухой шум старых сосен под обрывом. Кроме этих звуков, больше ничего не было слышно; только едва доносился приглушенный расстоянием женский смех, но смех был таким легким, естественным, что не нарушал природных звуков, вплетался в них, и казалось, что он рождался тоже из ветра и кипения света в море.

Пахло водорослями, хвоей, мокрым камнем, высохшим на солнце прошлогодним ковылем и белилами – от покрашенных дверей, окон, стен, лоджии. Все это создавало впечатление чистоты, свежести, покоя…

У Холина сладко сжалось сердце. Он постоял неподвижно, закрыв глаза, подставив лицо солнцу.

«Выкарабкаюсь, – подумал Холин. – Надо выкарабкаться…»

Лицу стало горячо. На глаза давили тяжелые горячие красные слитки. Николай Егорович с трудом разлепил веки и передвинулся в тень от стены лоджии. Сразу повеяло ветерком, изменились запахи, Теперь пахло холодным грибным дождем, снегом, прихваченными в саду первым морозцем астрами, только что постиранным в реке бельем, но не с мылом, а с белой глиной, как стирали во время войны…