– Я, наверно, не давал вам спать? – виновато спросил Холин.

– Нет, что вы.

– Но все же я, наверно, мешал.

– Вы кричали и плакали.

– Плакал утром?

– Да. Перед тем, как я вас разбудила. Вам снилось что-нибудь неприятное? Вы вообще плохо спите?

– Нет, я сплю хорошо, но меня мучают сны.

– Вы знаете что, кладите в ноги грелку. Я так всегда делаю.

– Чтобы снилась Африка?

– Мне – обычно море. Подъезжаем.

– Да?

«Надо же ей было присниться, – подумал Холин. – Теперь я ее не смогу забыть как случайную попутчицу».

Толкач достал чемодан, раскрыл его, положил сверху журнал, который читал, щелкнул никелированными замками, опять стал смотреть в окно, напевая «Фу-р-рр…». За окном медленно плыл мокрый, испещренный ногами людей и колесами тележек перрон, чисто выметенный, но кое-где с островками подтаявшего снега. Толпа встречающих была в весенних пальто и шляпах, женщины в легких платочках.

– Весна, – сказал толкач и улыбнулся Холину.

Холин с трудом ответил на его улыбку. Он не мог простить толкачу ночного преследования. Состав дернулся и застыл.

– Приехали, – сказала главреж. Она очень быстро сориентировалась. На главреже вместо зимнего одеяния было ярко-красное пальто, темно-вишневая шляпка, кружевные розовые перчатки и каштановые сапожки.

– Вас не узнать, – сказал Николай Егорович.

Она кокетливо улыбнулась.

– Весна. До свидания.

– Вам помочь?

– Нет, спасибо.

– Я все же помогу.

– Не стоит, – голос женщины был неуверенный.

Холин взял ее чемодан, похожий на сундук. Чемодан был тяжелый, как и тот, ночью. Как ночью, он пропустил ее вперед, а сам пошел следом с вещами. У него было такое же ощущение, словно она везет его с собой, к своей матери.

– До свидания, – сказал он проводнице. Холин чувствовал к ней легкую благодарность за то, что хоть она не преследовала его ночью.

Солнце вставало из-за строений. Перрон был разделен на полосы, пятна света и тени. Там, где была тень, стоял еще крепкий утренний морозец, асфальт был покрыт инеем, а на солнце перрон выглядел сырым, незастывшим, только что положенным; лужицы завернулись в хрусткий целлофан.

– Поставьте вот здесь, – сказала главреж. – Меня будут встречать.

«Любовник», – подумал Холин.

– Я очень вам признательна.

– Не стоит.

У нее уже были отсутствующие глаза. Она искала кого-то в толпе, чуть вытянув шею.

– Желаю вам всего хорошего, – сказал Николай Егорович. Ему очень хотелось, чтобы она протянула руку, но она не протянула.

Холин взял свой чемодан.

– Вам тоже, – сказала женщина ему в спину. – Спасибо.

Через несколько шагов Николай Егорович оглянулся, но ее уже заслонила толпа.

Сзади его толкнули. Это был лысый попутчик. Он явно спешил, наверно, на самолет или автобус, чтобы мчаться дальше. Дальше и дальше, пока не свалит сердечный приступ или язва желудка. Такая уж профессия.

– Надо было проводить до конца, – подмигнул толкач.

– Кого?

– Занятная барышня.

– А… – сказал Холин деланно равнодушным голосом. – Вот вы про что…

Толкач, конечно, считает его рохлей. Даже телефон у нее не взял. Рохля он и есть. Рохлей был, рохлей и остался. Упустил удачный момент. Он всегда упускал в жизни удачные моменты. Он всегда упускал в жизни удачные моменты, поэтому и остался у разбитого корыта. Провести ночь рядом с интересной женщиной, женщиной, которая явно ему симпатизировала, и не взять у нее телефон. Только он, Холин, и способен на это. Только рохля на это способен, и не просто рохля, а рохля Холин, рохля из рохль. Может быть, побежать и попросить у нее телефон? Мол, извините, я свалял дурака, я всю жизнь только и занимаюсь тем, что валяю дурака. Я, мол, свалял дурака и поэтому прошу меня простить и дать телефон.

– Ну, бывайте, – сказал толкач. – Мне еще на самолет. – Толкач опять улыбнулся. Видно, чем-то Холин был ему симпатичен. Может быть, тем, что не осмелился попросить у соседки телефон? Рохли всегда симпатичны. Потому что они оттесняют другие, более сильные характеры.

– Бывайте, – пробормотал Холин. Толкач был ему неприятен. Из-за сна. Надо же, какая чепуха – человек может быть, оказывается, неприятен из-за сна.

Лысый попутчик смешался с толпой.

Все. Кончился еще один отрезок его, Холина, жизни. Маленький кусочек длиною в сутки. Распался, отошел в вечность и никогда больше не вернется. Никогда больше не пересечется его судьба ни с судьбою Мальвины, ни с судьбою лысого толкача. Вот еще одно, за что он не любил железные дороги. На железных дорогах люди слишком сближаются. Они вместе спят, едят, играют в игры, иногда рассказывают друг другу свои жизни, иногда влюбляются. А потом расстаются навсегда. Маленькие трагедии, если вдуматься. А впрочем, почему маленькие? Это довольно жестоко. Встретить какого-то человека, а потом его никогда не увидеть… Холину было немного грустно и не совсем уютно на душе. «Это все из-за сна, – подумал он. – Проклятый сон».

Этот день Николай Егорович решил отдать Симферополю. Побродить весь день по улицам, пообедать в ресторане, сходить за город, посмотреть, как встречают весну виноградники, а к вечеру уехать в Ялту. От Ялты, ему рассказывали, «наркомовский» недалеко. Можно взять такси. Он хотел уехать в Ялту вечером, чтобы посмотреть, как к ночи синеют горы.

Холин расспросил, как добраться до автовокзала, сдал там чемодан в камеру хранения, узнал, что троллейбусы и автобусы ходят до Ялты очень часто, и отправился бродить по улицам.

Солнце уже стояло высоко. Тротуары были сухие и теплые. У обочин, там, где еще лежал снег, вились тонкие струйки пара, а если смотреть вперед, напротив солнца, и если проезжая часть улицы была пуста, даже можно было заметить легкий мираж, какой бывает ранней весной над свежевспаханным полем.

В голом сквере, где весело дрались воробьи и важно разгуливали голуби, из желтой цистерны продавали сухое красное вино. Николай Егорович поколебался, но все же взял бокал и сел тут же на скамейку. Скамейка стояла напротив солнца, и было хорошо пить холодное, слегка шипучее вино маленькими глотками, закрыв глаза, подставив лицо теплому, почти жаркому солнцу.

В сквере было пусто, и никто не мешал Холину. Продавщица в пальто, в белом халате, надетом поверх пальто, читала книгу, сидя на табуретке. Очки сползли на нос, и она читала поверх очков. Подошли двое рабочих в выцветших зеленых ватниках, с мотком проволоки и ломом, взяли по бокалу, чокнулись и стали не спеша прихлебывать, говоря о футбольном матче. Моток проволоки и лом они прислонили к дереву.

Прошла, жмурясь в сторону солнца, молодая мать, толкая коляску. В коляске в чепце лежал ребенок и тоже жмурился.

Рабочие допили вино, расплатились, взяли проволоку и лом и ушли, по-прежнему споря о матче. Продавщица помыла бокалы, поставила их вверх дном и опять стала читать книгу.

«Там, наверно, строгий режим, – думал Холин, закрыв глаза. – Вставать по часам, ложиться по часам. Массовик-затейник. «Встаньте в круг, прыг-скок, прыг-скок…»

Стук… стук… стук… Это пришел пить вино слепой. Он пил торопливыми глотками, запрокинув голову, настороженно прислушиваясь – наверно, кого-то боялся. Может быть, жены. Большой кадык челноком ходил на черной жилистой шее. Очки слепой снял, чтобы не мешали, а может быть, чтобы не казаться слепым. Слепой допил вино, вынул из кармана печенье, сунул в рот, крошки просыпались на башмак. Большой голубь смело подошел и клюнул в башмак, – несмотря на маскировку, он, видно, знал, что это слепой.

«Если там режим, – думал Николай Егорович, – я наплюю на него. Я буду делать все, что мне хочется. Я не буду ходить на массовые мероприятия, ездить на экскурсии в автобусах и делать по утрам зарядку под аккордеон. Пошли они подальше со всем этим».

Слепой ушел, постукивая палочкой. Солнце слегка переместилось, и теперь на Холина падала тень от ствола дерева, но ему не хотелось шевелиться, чтобы передвинуться на солнце. Сквер был совсем маленький, и в нескольких метрах урчали автобусы, шли прохожие, некоторые поглядывали на Холина.