– Ты, наверное, шутишь… – наконец в тихой ярости шипит она, испепеляя отца взглядом и продолжая полностью игнорировать меня. – Я за ЭТОГО, – все же в мою сторону устремляется ее указательный пальчик. – НИКОГДА не выйду! За кого угодно! Только не за этого! И вообще! С чего ты взял, что можешь за меня решать?! Я в состоянии сама определить, кого люблю и за кого мне выходить замуж! У меня в Лондоне есть жених, если хочешь знать! Мы собираемся пожениться в следующем году, и я собиралась вскоре сообщить тебе об этом, ждала подходящего случая! Кажется, сейчас случай самый подходящий! Потому что я не позволю обращаться с собой, как в детстве!

Всю эту речь она произносит на повышенных, слишком яростно, слишком эмоционально. С доном Алессандро так нельзя. Это совершенно точно чревато. Он уже отвык от ее выходок, к тому же, видимо, надеялся, что где-то в другой стране, в элитной частной школе, из нее сделают что-то вроде выпускницы средневекового женского монастыря, эдакую покорную овечку, которая только и будет, что делать книксены и робко отвечать «да, папа», «нет, папа». Но эта девица не такая, да и Лондон уже не тот… Если бы не знал ее гнусную природу, даже посочувствовал бы ей искренне, потому что знаю, что подобный ее выпад против отца чреват последствиями. Я совершенно убежден, что люди не меняются. Главные черты их характера проявляются еще в детстве. Дети никакие не ангелочки, они такие, какие есть. Я знаю это по себе. А эта мегера много попортила крови мне и другим людям в детстве, попортит и сейчас. Тем не менее, видя застывшую на лице дона Алессандро маску, я встаю и направляюсь к его столу, перегораживая дорогу его ринувшейся навстречу дочери.

– Отец, это слишком неожиданная новость для нас обоих. Думаю, нам нужно время, чтобы все обдумать и… – Свыкнуться? Смириться? Покориться? Повиноваться? Даже не нахожу корректных слов, чтобы разумно обосновать такое насилие над двумя взрослыми, вполне себе самостоятельными людьми, которые не желают быть вместе. – Принять верное решение, – уверенно договариваю наконец. Откашливаюсь, оглядываясь на стоящую где-то за моей спиной девушку, которая в полном шоке просто кипит от возмущения, но продолжаю вновь, чтобы спасти положение, в основном ее положение, а не свое, потому что я не истерю, как малолетняя девчонка, и не ляпаю то, что не следует, не успев обдумать свои слова. Может быть, если бы она не устроила этот скандал, все еще было бы обратимо. Но теперь из гордости дон Алессандро точно не пойдет на попятную. – Мы не виделись… восемь долгих лет и очень изменились. Нам нужно какое-то время, чтобы… привыкнуть друг к другу, – заканчиваю свою речь, очень надеясь, что взбалмошная девица за моей спиной просекла, к чему это все, и больше не проронит ни слова.

– Вот, значит, как… привыкнуть… – шипит она, и я понимаю, что моя попытка не удалась. – Вижу, что здесь ничего не изменилось! Цивилизация так и не добралась до этого дома! Нравы остаются все теми же, что и сто лет назад на Сицилии. Только знаете что? Если хотите, чтобы я за него вышла, лучше сразу убейте!

С этими словами она разворачивается и вылетает из комнаты. Охрана снаружи, видимо, бросается, чтобы ее остановить, но в последний момент все же отступает, потому что знака схватить ее нет. Слышу, как стучат по лестнице каблуки ее сапог для верховой езды, какое-то время смотрю на раскрытую дверь, затем медленно вздыхаю и иду ее закрывать. Когда возвращаюсь, вижу, что дон Рензо закуривает сигару. Внешне он спокоен, но в его мутно-пепельных, уже почти бесцветных глазах тлеют искры негодования, челюсти напряжены, губы поджаты. Он чувствует себя оскорбленным, а что чувствуют другие, его не волнует.

– Ее жениха зовут Джеймс Лоусон, – произносит он спустя минуты две. – Скоро он должен прилететь сюда ее навестить. Наши люди сообщат всю информацию о его местонахождении в Нью-Йорке. Надеюсь, ты знаешь, что нужно делать. Ваша свадьба через три месяца. Так что не откладывай. И… Марко… Несмотря ни на что, единственное мое условие – сделай ее счастливой, остепенись, люби и уважай. Пока что она не в курсе наших дел, но теперь ей пора немного просветиться, потому что она – часть семьи.

Это звучит как издевка и как приговор одновременно, потому что буквально означает убить ее возлюбленного, занять его место и больше не таскаться по другим женщинам, которых у меня всегда было предостаточно. Думаю, я смог бы со временем успокоиться и хранить верность любимой, но Доминика… Тем не менее, молча кивнул. Когда вышел из кабинета и поднялся к себе в комнату, не ожидал никакого подвоха, хотел просто расслабиться и побыть наедине с собой, все обдумать. Однако, из-за открывшейся двери на меня вдруг набросилась эта фурия. Ох и хороша же она была в гневе вблизи! Густо-кофейные омуты глаз так и сверкают, упрямые локоны топорщатся во все стороны, щеки пылают, как и чувственные алые губы. Едва успел перехватить ее руку всего в нескольких сантиметрах от моего лица. И ведь не просто пощечину собиралась отвесить, все когти навострила, чтобы полоснуть по коже. Что ж, кажется, поговорить нам придется гораздо раньше, чем я планировал.

– Никогда! Слышишь?! Никогда этого не будет! Что ты только о себе возомнил?! – завопила с порога прямо мне в лицо, не дав опомниться и даже не смутившись, что не может вырваться из моих рук. – Думаешь, я не слышала, как все тебя теперь называют?! Цепным псом Алессандро! Нравится быть псом и лизать ему подошвы ботинок?! Неужели даже женишься по его указке?! У тебя собственного мнения нет?! Я люблю другого, ясно?! А ты – жалкий найденыш и никто в этом доме! Знала бы – никогда бы не возвращалась домой! Да и теперь не задержусь!

Какое-то время терпеливо ждал, пока она выкрикнет все, что заготовила, брызжа слюной и сотрясая упругим высоким бюстом четвертого размера. Невозмутимо и мрачно смотрел в ее сверкающие гневом глаза и представлял себе, как они наполнятся кипящим маслом желания, а пухлые губки начнут послушно и самозабвенно сосать мой член, а не изрыгать проклятия и оскорбления. Наконец, она устала кричать и заткнулась на пару секунд, переводя дыхание. Воспользовался этой заминкой, чтобы сжать ее кукольное личико, надавливая на щеки, и склониться к самым ее губам.

– Еще раз назовешь меня жалким найденышем – пожалеешь, – угрожающе прохрипел в горячий женский ротик, уничтожая ее взглядом и причиняя боль своей хваткой.

– Это ты пожалеешь, что не возразил отцу! Как ты мог подумать, что я пойду на такое?!

– Очень ошибаешься. Я как раз пытался возражать! На черта такая истеричка сдалась мне в жены?! Только ты сама все испортила, когда начала в открытую перечить отцу. Похоже, умом тебя природа обделила, если ты не способна думать, прежде чем орать, как ошалевшая.

Синьорина, кажется, остолбенела от такой прямолинейной грубости, не поверив своим ушам. Надеюсь, что ее мозги все же начали работать, потому что во мне медленно вскипал жар от ее близости. Мягкие, упругие, часто вздымающиеся груди невольно касались моей руки, сжимающей ее лицо, в паху стало тесно, на лице чувствовал ее прерывистое цветочное дыхание.

– Никогда не поверю, что ты не знал все заранее! – наконец выдала она, но теперь хотя бы потише, а не на весь дом.

– Да мне, если честно, по хер, во что ты там веришь.

– Не смей при мне ругаться! – пискнула хоть что-нибудь, лишь бы вопреки, а я свел зло брови, взирая на нее презрительно сверху вниз.

– Кто ты такая, чтобы мне указывать, мелкая пигалица?

Девушка вновь трепыхнулась в моей хватке, пытаясь оторвать от себя мои руки, но тщетно. И тем не менее, наглые пересохшие со страху губы все же искривились в презрительной ухмылке, а омуты глаз, полные кипящего шоколада, обдали меня убийственным жаром.

– По крайней мере не трусливый песик, вроде тебя, который на все готов, чтобы выслужиться перед хозяином! – выпалила с вызовом, делая вид, что ничуть не боится и не смущается.

– Перед хозяином, говоришь? – скривил губы в недобром оскале. – Так вот у меня для тебя прекрасная новость, Доминика Рензо. На необозримое время – я твой хозяин. И ты будешь выслуживаться передо мной, чтобы мне угодить, если не хочешь проблем, но особенно… если ты не хочешь и правда стать моей женой, пока смерть не разлучит нас.