Женщина не пыталась докопаться до причин и обстоятельств гибели психического равноденствия, с целью их последующей ликвидации. Тем более, что по её собственному убеждению эти поиски не принесли бы никакой конкретики. Единственное, к чему она стремилась, за что молилась и о чём мечтала, это чтобы боль, играючи, ушла одной секундой. Без суда и компенсаций.
Однако осень менялась на осень, но диспозиция не менялась, сколько бы Ася не дёргалась. Как будто выстраданный покой вновь и вновь ехидно ускользал у той прямо из-под носа на разбитом корыте. Она видела счастье много раз, но ни разу не смогла его коснуться. Снова и снова начиная марафон, изуродованный воронками неудач, пыхтела в полный рост, слышала вой результата, улавливала шелест пазлов, складывавшихся в цельное полотно, но раз за разом всё это богатство лопалось на последнем повороте.
Дальнейшие содрогания были сродни мытарствам пилотов, пытающимся посадить остервенелый самолёт в непогоду. Они терпели, вылавливали шанс, начинали заход, но прямо перед заветной полосой их зенитным огнём сносил нерадивый ветер. Экипаж гневался, негодовал: «Почему другим удалось, а их отправили лесом?» Но, в конце концов, уходил на запасной, где идентичный посадочный сценарий повторялся ровно до тех пор, пока у машины не заканчивалось топливо.
Асе не удалось в высоком разрешении запечатлеть минуту, когда состоялось её бесцеремонное знакомство со своей болью, тем не менее, момент, когда та ускакала, сверкая пятками, оставив после себя чарующий флёр освобождения, она пронесёт в памяти до гроба.
Всё это того стоило. Стоило простоять целую вечность, чтобы грузовичок наконец-то перевернулся на Баренцевой улице. Стоило месяцами оставаться прикованной к постели, стоило всеми правдами и неправдами выгрызать суженого из пасти Фемиды и менять одну глубинку на другую, оставляя за плечами городища. Всё, только чтобы идти рука об руку с человеком, который не облегчал Асину боль. Совсем нет. Этот человек её полностью снимал. Более того, это был тот редкий типаж людей, которые не ждали чудес, а создавали их сами.
Рома зарабатывал на хлеб с маслом собственными руками в прямом смысле этого выражения. Его страсть покоилось под землёй. Он был из числа чёрных копателей. Тех, кто не чурается копать в составе официальных поисковых отрядов и в «Вахтах Памяти», а потом смывать найденное по одним им известным каналам. Он копал под Смоленском, Орлом и Курском. Перепахал всю Ленинградскую область, увяз под Москвой с Калининградом и даже ездил грызть закордонную твердь. Корыстный интерес Баренцева перерос в некое сумасшествие, плодами которого стала его собственная кладезь информации о Гражданской, Финской и Великой Отечественной.
Сперва предмет его поисков ограничивался исключительно материальной частью, но со временем его помешательство докатилось и до людей и, конечно, их историй. Он клятвенно заверял, что остановится, как только найдёт своего деда, пропавшего без вести подо Ржевом в декабре сорок первого. Но Ася знала, что он его не найдёт. Знал это и сам Баренцев, но продолжал копать, потому что находил других, прекращая муки неприкаянных душ, которых в суматохе небывалых замесов на земле русской проморгала старуха Валькирия.
Асе оставалось только смириться с тем, что поросшая мхом война с засыпанными окопами и разобранными укреплениями для мужа не закончится никогда.
Так, в припадке раболепия, Баренцева слепо следовала за Роминым увлечением, меняя место дислокации чаще, чем успевали приходить счета за коммуналку. Скитаниям пришёл конец, как только женщина, встав на ноги, с боем прорвалась через однородный скепсис врачебно-лётной экспертной комиссии и отвоевала возможность два раза в неделю подниматься на Олимп. Теперь супруги начали больше времени проводить на полярных берегах: он – по пояс зарывался в землю, а она – бороздила небесный свод, не потеряв зависимости от профессии, даже после того, как некогда сформированный экипажный полк остался в единственном представителе.
Их интересы взаимно любезничали только в общем доме рядового замшелого городка, в котором сошлись в едином порыве смесь обыденностей и безумия. Не оставляли его Баренцевы только из соображений компромисса, пришедшего на смену бесчисленным переездам. Если Роме было решительно безразлично, где падать задом, то Асе ноша новоизбранной провинциалки оказалась не по нраву.
Главным достоинством этого Богом забытого места являлось то, что оно было Богом забыто. Юродство, шокирующая дикость, порожденные дремучими суевериями и тотальной необразованностью, не прибавляло оптимизма женщине, которой пришлось выпутываться из коллажного ряда свиных рыл. Так повелось, что у подавляющего большинства жителей того городка не было в почёте трескаться свирепыми идеями о высоком, ибо сферы их забот испокон веков ограничивались административно-территориальной границей поселения. Тем более что, оказавшись посреди этого мракобесия, где главный угол пилят меж собой взаимоисключающие: религиозный фанатизм и слепая верность советскому прошлому спиной вперёд, неискушённый зритель сам незаметно роднился с этим эзотерическим абсурдом. Но Ася была не из робкого десятка.
Она не позволила заковать себя в кандалы стереотипов из нечистых духов, сглазов, порчи, лечебных трав и антисемитизма, поэтому воспринимала действительность насаждения не иначе как долгоиграющую шутку. Лишь одна вещь не давала покоя её равнодушию. Баренцева категорически не понимала и не приемлела этой липкой зоологической ненависти к чужакам. Кажется, не будь её самой в качестве удобной чужеродной мишени, эти же люди начали бы ненавидеть друг друга, просто потому, что каждой твари – по паре врагов.
Асе не пришлось долго приспосабливаться к новоизбранной реальности. Быстро смекнув, что противостоять подобному контингенту – всё равно, что ковать меч с искусно заточенным клинком из благородной стали, в то время, как все остальные штампуют пулемёты на оперативных мощностях, она ушла в глубокое подполье.
Это предприятие с лихвой компенсировал муж, который своей внушительной серьёзностью и спокойствием прогонял Асины тёмные песни о главном. Рома, в отличие от жены, легко лавировал в этом новом водоёме, быстро став своим для местной флоры и фауны. Ему не пришлось пережидать критическую массу адаптации, поэтому новые знакомства посыпались, как из рога изобилия, отчего супруга, не без напутствий, но время от времени начала корить себя за непростительное обобщение и сомневаться в своих первоначальных выводах об этом городе, но что ужаснее – начала сомневаться в себе.
Конечно, на самом старте отношений Ася пребывала во власти новых впечатлений, поэтому не стала раздувать из мухи слона, относясь к, иной раз, непрошибаемой глупости мужа с материнской лаской и заботой. А что отличает каждую мать? Правильно: привлеченная убожеством отпрыска, она стремится вылечить и спасти того, чтобы сделать из обезьяны человека. Это инстинктивное помешательство не обошло и Баренцеву. Только, как выяснилось впоследствии, ей пришлось иметь дело не с обезьяной, а с быком. Вернее – с бараном, который, к тому же, мирно пастись не желает. В конце концов, чем бы дитя не тешилось? Тем более, что этот человек заслужил в глазах женщины некоторого снисхождения. Ведь именно благодаря ему она окончила свою гражданскую войну за независимость и зажила в любви и согласии с внутренним «Я».
И надо бы говорить, что проблемы независимой Аси только начинались?
Чем дольше Баренцев копал, тем сильнее пил. Рома взял за норму заканчивать попойку только тогда, когда его самого можно было начинать отпевать, и Ася на первых порах старалась смирить его рвение, но это оказалось напрасным. Затем у мужа вошло в привычку наблюдать за тем, как Ася просто красится перед выходом из дома.
– Чего смотришь? – учтиво улыбаясь, спрашивала она.
– Для кого малюешься? – неизменно переспрашивал тот с камнем вместо лица.
Сперва такое поведение не вызывало волнения у женщины. Скорее, наоборот, внутри колотился шарик вожделения. Ибо ревность всегда приравнивается к страху утраты, следовательно, возрастает показатель стоимости человека в собственных глазах. Но, как и полагается, чем дальше Ася зарывалась в лес, тем яростней внутри скреблось чувство, что этот ларчик Пандоры так и должен был оставаться не распечатанным. Рома словно игрался поначалу, прощупывал, насколько широко можно раскидывать сети:
