Девушка не шевелилась, потрясенная рассказом. Прощайте, наивность и вера в Божью милость и людскую доброту! До этого момента Клер не представляла, что можно надругаться над мальчиком, но расспрашивать не решилась. Жан, задыхаясь от волнения, продолжал:

– Утром за мной пришли. Сказали, надо хоронить Люсьена. Он умер. Все говорили – от дизентерии. Яму копать – мне. И пока я работал, обеими руками вцепившись в лопату, надзиратель надо мной потешался. И тогда я раскроил ему череп. Этой же лопатой. Он сдох на месте. Ненависть… больше во мне ничего не осталось. Еще три года я жил на острове, потом меня перевезли в Ла-Куронн. Когда мне исполнилось бы восемнадцать, меня бы переправили в Кайенну, чтоб я тоже скорее окочурился. Но я сбежал, Клер, и им меня не поймать! Ни за что! В Ла-Рошели я сяду на корабль и поплыву в Америку. Я обещал Люсьену…

На ногу Клер закапали слезы. Женское сердце, даже очень юное, жалостливо… В том, что Жан не врет, она ни на секунды не усомнилась. Осторожно опустилась на колени, обхватила голову юноши руками, отвела от своих ног. Лунный свет упал ему на лицо. Клер заглянула в голубые, блестящие от слез глаза и, не думая больше ни о чем, неловко, вся дрожа, поцеловала его в губы.

– Конечно, поезжай в Америку! – зашептала она, едва отдышавшись. – Только подальше отсюда! Ты должен жить свободно, Жан! И я тебе помогу. Каждый год на Рождество, сколько я себя помню, папа дарит мне золотой луидор. Их набралась уже целая горсть. Я тебе их отдам. Бедный Жан! Сколько горя ты пережил! Я сделаю это в память о твоем брате.

– Скажи, может, ты все-таки ангел?

Он обнял ее, стал целовать в лоб, в щеки и в губы. Она прижалась к нему, ища ласки, еще трепеща от пережитого потрясения. Их слезы, их вздохи перемешались. Ей хотелось утешать, но желание стремительно овладело телом, сделав ее уязвимой, горячей. Клер словно раздвоилась: благоразумная дочка бумажных дел мастера – в теле женщины, жаждущей наслаждения. Ей хотелось сорвать одежду с себя, с Жана и, обнаженной, тереться об него, и пусть целует каждую частичку ее тела…

За время своих скитаний Жан познал женщин. Их было две: жена кузнеца, прятавшая его у себя на чердаке (она тоже не устояла перед очарованием его голубых глаз), и девица легкого поведения, с которой он познакомился на северной окраине Ангулема. Он был в бегах, она предложила пожить у нее в каморке и спать с ней бесплатно. Так что он первым понял, что чувства взяли над девушкой верх, что она готова отдаться.

Еще раз крепко ее обняв, Жан откатился от нее на метр.

– Не надо! – шепнул он. – Потом девушку считают испорченной. Ты только что сама сказала, что сделаешь это лишь с мужем, а я… я никогда не смогу на тебе жениться. Хоть ты мне и нравишься, Клер. Ты очень красивая, и сердце доброе. Только мне бы хотелось, чтобы ты, счастливая, шла со мной под руку и никого не стыдилась! Но это – мечты. Этого не может быть.

Очнувшись от сладкого дурмана, девушка расплакалась. Ей было немного стыдно за свое поведение.

– Нет, однажды ты на мне женишься, обещай! Я хочу только тебя! За другого ни за что не выйду. Обещай!

– Тогда едем со мной! – вскричал Жан. – Чем не выход? Я еще пару недель побуду тут, в твоей пещере, а ты собирай вещи. Твоих денег хватит на два билета, а может, и купить клочок земли там, в Америке!

Жан ликовал, его лицо просветлело. Сейчас он был похож на ребенка с новой игрушкой. Черты лица смягчились, на поросшем щетиной подбородке появилась ямочка. Клер молчала, ослепленная перспективой приключений, поездки через океан, в другой, неизведанный мир. Но с небес на землю она спустилась быстро. Здравомыслие заставило ее возразить:

– Я не могу уехать вот так, как воровка! Мама ждет ребенка, и есть еще Бертий, моя кузина. Что с ней будет без меня? И отец, и мельница! Нет, Жан. Я должна остаться тут.

Колокол в Пюимуайене пробил час ночи. Клер испугалась, вскочила.

– Господи, уже так поздно! Я убегаю, Жан. Нет, погоди, сначала отведу тебя в маленькую пещеру, это близко. Завтра или послезавтра приду опять, вечером. Поклянись, что не уедешь, не попрощавшись. Дай слово!

Она протягивала к нему руки. Жан тоже встал. Он был на голову выше Клер. Он вдруг посерьезнел, и Клер показалось, что его душа отражается сейчас во взгляде голубых глаз и стремится слиться с ее душой. Она пошатнулась, ухватилась за него.

– Клянусь тебе, Клер! Не уйду, не повидавшись с тобой.

Обещание ее утешило. Рука об руку они пошли к скалам. Соважон тенью заскользил следом.

Фредерик Жиро в это время отбывал свою последнюю сыновнюю повинность. Тучное тело умершего покоилось в гробу из массива дуба, с искусно сработанными медными ручками. Пернелль, много лет трудившаяся в доме в качестве кухарки и горничной, молилась по другую сторону домовины. Бертран, который только-только приехал из Бордо, не сводил глаз с бесцветного лица покойника, будто не в силах поверить в происходящее.

Сто с лишним свечей освещали гостиную. Посетители сменяли друг друга на протяжении дня: именитые ангумуазцы[17], богатые фермеры из соседних коммун – Мутье, Дирак, Торсак.

– Как быстро умирает человек… Мы все сидим за столом, отец пьет и ест, как обычно, и вдруг – падает замертво, – заговорил Фредерик, обращаясь к брату. – И все, жизнь покинула тело, некогда такое крепкое! Никто не знает, сколько ему отмерено, – так, кажется, говорят?

– Какое горе! – вздохнул младший брат. – В голове не укладывается. И он даже не приехал на мою свадьбу! Получается, мы с отцом в последний раз виделись и говорили на похоронах мамы.

Пернелль, с согласия нового господина, наняла на работу своих племянника и племянницу, которые были двойняшками. Родители нарекли их Луи и Луиза, что часто вызывало смех. С утра подростки помогали с уборкой, натирали до блеска мебель, выносили ковры и завешивали зеркала и дверные проемы черным. Распоряжалась, естественно, престарелая служанка: все в доме должно соответствовать печальному событию. Сейчас Луи с Луизой также молились у гроба, перебирая четки. Фредерик встал и знаком поманил Бертрана:

– Пройдем ненадолго в кабинет!

Притворив за собой дверь, новый хозяин поместья вздохнул с облегчением. Открыл дверцу буфета, плеснул в бокал коньяка и залпом его выпил.

– Бертран, тебе налить? Мне надо взбодриться. К черту традиции! Не спать всю ночь только потому, что в доме, видите ли, покойник! Дождаться не могу похорон!

Бертран нахмурился и внимательнее присмотрелся к брату.

– Ты по-прежнему злоупотребляешь спиртным, Фредерик, – неодобрительно начал он. – Но почему? Ты унаследовал Понриан со всеми землями и конным заводом. А впечатление такое, будто ты в рюмке ищешь успокоения… Чуть больше серьезности, братец!

– Нет, вы только послушайте его! – иронично отозвался Фредерик. – С каких это пор младшие братья читают мораль старшим? Да, я пью, но за упокой родителей! И за все их секреты, которые они так старательно берегли. Только счастья им это не принесло… Один за другим сошли в могилу.

Фредерик поморщился, словно от нехватки воздуха, стукнул себя в грудь. Бертран устало опустился на стул. Несмотря на хрупкое телосложение, он сильно вспотел.

– Открой окно, Фредерик! Задохнуться же можно! – пожаловался он. – На что ты намекаешь? Какие секреты, бога ради? Говори!

– Пустяки, забудь! Тебя вон в жар бросило! В каждой семье родителям есть что скрывать от детей – так, по мелочи. Я просто пошутил!

Фредерик налил себе еще коньяка, но на этот раз пил его медленно, наслаждаясь и пощелкивая языком.

– Возвращайся лучше в гостиную, Бертран. И если вдруг увидишь, как душа нашего родителя отлетает, проследи, в каком направлении! На вознесение надежды мало. Скорее уж она провалится сквозь землю, чтобы вечно гореть в аду!

Обескураженный Бертран только покачал головой. Он никогда не понимал брата. Но всему есть предел!