Тут тело его рухнуло вниз. Души, окружавшие его, затолкались и зашептались:

– Эй, там, новенький, полегче! – скорее, не услышал, а воспринял Аристипп.

Он почувствовал эманации, исходящие от присутствующих.

– Да я чего? Я ничего! – пронеслось у него в голове. Но это «ничего» услышали все.

– Все вы такие… – заскрежетала старуха справа.

– Да я! Да я… – мыслей для оправдания не хватало.

– Не обращай внимания, – зашелестел кто-то слева, – у всех здесь одна участь.

– И что же будет дальше?

– Дальше? Здесь будешь, пока не наступит покой. Пока душа твоя не успокоится.

– А долго ли ждать?

– У каждого свой срок.

Шелест замолк.

– А как узнать-то его, срок этот?

Ответа не последовало.

Аристиппа постигло глубокое уныние. Кто-то где-то шуршал, кто-то шептал, слева вздыхали, но всё это не было направлено на него, просто он улавливал всё, что исходило от других душ, и передавал им взамен свои мысли. И все они вместе были единой сетью связанных источников информации, никуда не уходящей, не уничтожающейся и не уничтожимой, не растворяющейся и не растворимой в небытии.

Сомнения и сожаления снедали Аристиппа. Тишина оглушала его, разрушая его сердце. Но вдруг ему начали слышаться невнятные голоса, тихий гул усиливался и стал распадаться на отдельные звуковые дорожки. Аристипп уже различал чьё-то бормотание, стоны и даже отдельные слова. Слова складывались во фразы, и Аристиппу стали открыты тайны других людей, их горести и радости, муки и страдания. И так ему становилось больно от этого, что сознание его мутилось и рвалось.

Теперь Аристипп знал, какие судьбы были уготованы другим людям, но их осмысление становилось всё более и более туманным, а мысль концентрировалась на той судьбе, что была самой важной, – его судьбе. Каждое событие его жизни представало перед ним вновь и вновь, обрекая его на жуткие мучения, ядерной кислотой разъедавшие его душу. Но были и приятные воспоминания, которые, когда приходили, наполняли его лёгкостью, и тогда он будто приподнимался над другими душами. А потом вновь опускался. Но и другие души не были неподвижными. Они то приподнимались, то опускались – видимо, и через них проходил поток воспоминаний. Вот он, ад. И вот он, рай. Всё в одном месте. И у каждого свой ад, и рай тоже свой.

И вдруг пространство снова будто разорвалось, с треском и хрустом, и Аристипп рухнул ещё ниже. Боль сковала его душу. Здесь было ещё теснее, видимо, здесь душ, страдающих за других людей, было больше. Страшно и жутко стало бывшему дворнику от такого знания. И не было никакой возможности избавиться от этого душного чувства.

На этом втором дне находились души, которые искупали своими страданиями поступки, совершённые ими против многих людей. Души, теснящие Аристиппа, стонали, рыдали, бились, боль за других людей разъедала их, доставляя невыносимые мучения, и невозможно было отделиться от этой мути, выбраться из неё.

Что-то булькнуло, и Аристипп почувствовал, как болото, частью которого он сейчас был, слегка всколыхнулось.

– Ещё один… – прошептал кто-то. – Страдалец.

Вновь прибывшая душа, которой было открыто новое знание, застонала, и от неё начали расходиться в разные стороны флюиды страха и ужаса. Тем временем бульканья продолжались: конвейер подачи новых душ работал бесперебойно.

Вдруг Аристипп почувствовал, что нечто снизу будто втягивает его. Душевная боль становилась совсем невыносимой, и он заскользил вниз. На третьем дне ужас, проникший в его душу, вовсе сковал его. Душ здесь было не так много, как дном выше, однако эманации, которые исходили от присутствующих здесь, превосходили по силе страха и ужаса второй уровень и, казалось, достигали своего апогея.

Знание, которое было даровано Аристиппу здесь, открыло ему замысел акта творения человечества, и ужас, которым была наполнена его душа, начал ослабевать. Наконец страх сменился умиротворением, и в этот самый момент Аристипп впервые не упал, а, наоборот, сначала не очень уверенно, но потом всё же достаточно бодро был втянут наверх и вновь оказался на втором уровне. Видимо, не настолько нагрешил Аристипп, чтобы страдать целую вечность на третьем дне, не выступал он против человечества, поэтому и смог избежать страшных мучений, которым были подвергнуты тираны мира земного. Души же тех корячились в страшных муках раскаяния, и страдать им следовало до тех пор, пока не станут они светлыми и не будут готовы вновь обрести земную жизнь.

Но и на втором дне Аристипп застрял ненадолго. Дела плохие он, конечно, совершал, но по большей части не со зла, а от лени, безответственности и недомыслия. Работал он хоть и всю жизнь, но плохо, делом никогда не увлекался и не старался принести людям благо – не понимал своей значимости для них. Результат: несколько переломов и вывихов различных частей тела при падении тех, кто имел неосторожность пересечь плохо убранный двор, находившийся в вéдении бывшего дворника, влачившего своё жалкое существование в захолустье мира, пара-тройка черепно-мозговых травм и даже кончина одной древней-предревней бабки, всё-таки зима в России – источник опасности особого рода, но бабка та была не в обиде на нерадивого дворника: пора ей было уже уходить, да бог, видно, забыл про неё, а тут – надо же, такая удача – пьяный дворник! – разрыв сердца от мимолётного испуга; ну и, наконец, с десяток опоздавших на поезд, да вот, пожалуй, и всё. Благо – теперь-то Аристипп мог всё это видеть и понимать – за то время, пока он в течение всего рабочего дня в беспамятстве похмелья отсыпался в своей клетушке в подвале, никаких детских смертей не случилось.

Однако разок нерадивость его сослужила человечеству хорошую службу: щупленький студентик в драном пальтишке, спеша на лекцию, забежал во двор, желая тем самым сильно сократить себе путь, чтобы не опоздать, поскользнулся, оступился, упал и сильно стукнулся головой о лёд, ровно три недели пролежал в коме, потом ещё три недели в реабилитационной палате, а выздоровев, решил, что следует ему поменять род деятельности, бросил факультет нанотехнологий и ядерной физики и перевёлся на факультет искусств, чем сильно разочаровал родителей. Мать рыдала, отец перестал с ним разговаривать – сын подавал большие надежды на поприще физики, но изменить ничего не мог. Молодой человек начал пропадать вечерами, читать книги, отрастил волосы, стал собирать их в хвостик, а потом и вовсе уехал во Францию. Мать его ходила в церковь, молилась за спасение души непутёвого сына, зажигала свечи перед иконами. Однако молитвы её услышаны не были. Сын не вернулся ни в родной дом, ни в лоно науки. И даже напротив, завёл друзей, неизменно одевавшихся в узкие брючки и разноцветные рубашки нежных пастельных тонов, разъезжал по миру с блестящими персональными выставками и вдруг вообще стал богат и знаменит. Чего бы желать больше? Но мать его была уверена, что всё это происки сатаны. Слёзы её не иссякали. Ладно, хоть отец ничего этого уже не видел – упокой, господь, его душу – скончался сразу же после того, как разгульная Франция распахнула свои страстные объятия несостоявшемуся физику.

И, вроде бы, ничего такого и не произошло, кроме разве что локальной семейной драмы, да только на первый взгляд. Теперь только открылась со всей ясностью Аристиппу его истинная роль в этой ещё не окончившейся истории. Не упади тогда молодой человек на грязном льду неухоженного двора и продолжи учиться, мир уже лет двадцать как прекратил бы своё существование, по крайней мере в своём земном воплощении, поскольку изощренный мозг бывшего студента-физика, а в мифическом будущем – несостоявшегося дипломированного специалиста-ядерщика, мог бы создать новое поколение оружия массового уничтожения. Мог бы создать, да не создал, чем отложил неминуемую гибель мира примерно лет на сто, а то и на все двести. И всё только благодаря нерадивости никому не известного, каких по России тысячи, дворника, которого с его незатейливой деятельностью, как и других дворников, видно лишь в часы вечернего заката, когда они выбираются из своих подвалов и сомнамбулами перемещаются в тесные убогие квартиры на первых этажах с топающими и орущими детьми над головой. Вот и получается, что Аристипп мир спас через свою халатность и безответственность. А сейчас всё это ему и рассчиталось, показалось чёткой картинкой. Помучился, конечно, малость Аристипп за слёзы матери упавшего студентика, но зато за спасение мира душа его чуть-чуть приподнялась над другими душами в общей адской мути.