– Джек, может, сегодня поужинаем дома? Снегопад усиливается.

– И останемся без гризли-блинчиков с колбасками? Да ни за что! – задорно парирует папа.

Оз восторженно вопит:

– Гризли-блинчики на ужин!

Я понимаю, что теперь все решено. Если Оз не получит своих блинчиков, он нам этого не простит.

– Девчонки, мы отправляемся, как только я принесу из фургона все вещи. У вас десять минут.

Он явно обращается к Мо, но мисс Модница уже копается в своем гигантском чемодане в поисках наряда, лучше всего подходящего для ужина в «Поместье гризли», дайнере с клеенчатыми скатертями в клетку и засыпанным опилками полом.

Натали, не желая отставать от Мо, открывает свою не менее просторную дорожную сумку и принимается в ней рыться. Я забираюсь с ногами на кровать – переодеваться не буду, поеду как была, в трениках и уггах, – и смотрю на сообщение Чарли.

– Красный или черный? – спрашивает Мо, демонстрируя мне два одинаково шикарных свитера.

– Красный.

– С дырками или без? – Это уже про джинсы.

– На улице мороз, – отвечаю я.

– С красным лучше смотрятся дырявые. – Она бросает джинсы без дырок обратно в чемодан, и я закатываю глаза. – Нам ведь только от машины до ресторана дойти.

Она бежит переодеваться в ванную, а когда выходит оттуда, то напоминает скорее нью-йоркскую манекенщицу на пути в пятизвездочный ресторан, чем девчонку-подростка, которая собирается в забегаловку городка Биг-Бэр, чтобы съесть завтрак вместо ужина. – Готовы? – кричит папа. – Автобус отправляется!

Я хватаю свою парку, а Мо натягивает изящную спортивную куртку из фланели в елочку и надевает кожаные сапоги на каблуках. Увидев наряд Мо, Натали отчаянно ныряет в свою сумку и вытаскивает похожие сапоги, накидывает на плечи кремовый пуховик до колена.

– Красивое пальто, – говорит Мо.

– Я его купила в Италии. Оно стоило больше семисот долларов, – говорит Натали.

Мо, как ни удивительно, пропускает ее слова мимо ушей, зато я, тряхнув головой, ляпаю:

– Знаешь, а я купила свою парку в Париже за восемьсот!

Натали бросает на меня разъяренный взгляд, скатывается вниз по лестнице и с грохотом распахивает дверь на улицу. Мо поворачивается ко мне, и мы хохочем, а потом спускаемся вниз, имитируя горделивую походку Натали.

– Девочки! – одергивает нас мама.

Мы выходим в темноту. На улице такой мороз, что даже дышать тяжело.

Пока мы обустраивались в коттедже, мир переменился. Теперь снег сплетается в пелену, ниспадающую с неба сплошной бесконечной стеной, ветер крутит снежинки, и они вьются в воздухе, а потом наконец ложатся на землю плотным белым покрывалом. Я дрожу под паркой. Температура резко упала, от дневного тепла теперь остались одни воспоминания.

– Едем, – говорит папа, открывая дверь Миллер-мобиля.

Мы с Мо и Натали ковыляем к фургону. Мо на своих модных каблуках спотыкается и скользит.

– Финн, садись вперед, – говорит папа. – Поучу тебя водить в снегопад.

Я прыгаю на переднее сиденье. Мама у меня за спиной напоминает:

– Пристегнись, Мо.

Я тоже пристегиваюсь. Мы едем очень медленно. Цепи солидно скрипят, пока мы ползем вниз по заваленной снегом дороге. Шуршат дворники, дальний свет освещает путь не больше чем на метр впереди нас, в лучах фар кружат крупные хлопья снега.

Дорога пуста. Кроме нас ею пользуются только пожарные да редкие нарушители, решившие заехать на частную территорию, чтобы срезать путь от озера Сидар-Лейк к горнолыжным склонам. Папа ничего не объясняет про вождение зимой. Он сосредоточенно всматривается в дорогу, а я думаю про Чарли и выпускной бал.

– Что это? – Я указываю на яркое пятно прямо впереди нас.

Папа притормаживает, и мы с черепашьей скоростью подползаем к пятну, которое оказывается маленькой красной машинкой. Папа останавливает фургон и выходит. Он не успевает пройти и половины пути до машины, когда из нее вылезает парень немногим старше меня. Они обмениваются парой фраз и вместе идут к фургону.

– Это Кайл, – говорит папа. – Мы его подвезем.

Я не против. Можем хоть каждый раз подвозить какого-нибудь Кайла – парня ростом не меньше метра восьмидесяти, широкоплечего, с медовыми волосами и сияющими зелеными глазами, яркий цвет которых заметен издалека.

Кайл осматривается в фургоне. Кресло у двери занимает Оз, у него на руках Бинго. Мама, тетя Карен и дядя Боб сидят в самом хвосте, на диване из «бентли». Хлоя и Вэнс прилипли к окну по обе стороны столика, закупорив уши наушниками, из которых что-то громыхает. Натали и Мо сидят за тем же столиком друг напротив друга. Кайл улыбается, встретившись глазами с Мо, и садится рядом с ней. Отлично, он еще и умен.

Мы снова трогаемся, аккуратно огибая машину Кайла. Ему повезло, что он нас встретил. Не думаю, что сегодня по этой дороге проедет много машин. Пешком до города неблизко, к тому же на улице слишком холодно.

Судя по звукам, доносящимся у меня из-за спины, Мо уже принялась за Кайла, и, хотя мне не слышно, о чем они говорят, я знаю, что он пропал. На счету у обольстительницы Мо десятки разбитых сердец. Она из тех девчонок, кто дурманит парней, влюбляет их в себя, а потом бросает, обрекая на безутешные муки.

Я быстро оглядываюсь через плечо и вижу, что Кайл, конечно, уже сидит вполоборота к Мо, совершенно очарованный ею, а она плетет свою паутину, завораживает его красотой, забрасывает приветливыми вопросами, исполненными самого искреннего любопытства, и так внимательно вслушивается в слова Кайла, словно он самый потрясающий парень на всем белом свете.

Сидящая напротив Натали ошеломленно глядит на них, явно лишившись дара речи, и я вдруг понимаю, что даже слегка ей сочувствую, и радуюсь, что это не я сижу с ними на диване, ощущая себя невидимкой на фоне блистательной Мо.

Папа жмет на тормоз, и я резко поворачиваюсь вперед, чтобы увидеть блестящие глаза оленя, стоящего прямо у нас на пути. Фургон кренится, буксует, передние колеса цепляются за дорогу, задние проскальзывают. Все происходит очень медленно. Мы едва движемся. Зад фургона глухо бьется во что-то твердое, и передние колеса теряют хватку. Кажется, что мы проскользили всего с десяток сантиметров, но на самом деле нас явно занесло куда сильнее, на пару метров, потому что передний бампер врезается в ограждение, металл со скрипом гнется и мы останавливаемся.

Я выдыхаю, обрадовавшись тому, что кто-то умный сообразил установить ограждение на этом опасном участке пути. И моего выдоха оказывается достаточно. Опоры, удерживающие стальную ленту, выдираются из скалы, словно рвется нитка, – хлоп, хлоп, хлоп.

И мы падаем. Я не успеваю закричать. Мы летим как ракета, я вишу на ремне прямо над лобовым стеклом, а мимо мчатся скалы, и снег, и деревья. Колесо с папиной стороны бьется обо что-то твердое, и нас бросает вперед, потом снова вниз, уже не по прямой. Мое плечо застревает между дверцей и приборной доской.

В следующую секунду фургон валится на бок, и я наблюдаю, как он скользит дальше, подпрыгивая на камнях и сугробах. Я смотрю вверх, не веря, что мы уже улетели настолько далеко от дороги, которая прячется так высоко вверху, за дальней грядой скал, так что я ее больше не вижу.

Я уже снаружи, но мне не холодно, и я совершенно сбита с толку, но лишь на миг.

Я мертва.

Осознать это было так же легко, как понять, что у тебя идет кровь, – ты просто видишь, как она течет. Я же вижу лишь снег и деревья – слишком отчетливые, слишком настоящие, чтобы быть сном. Я ощущаю свое тело – ноги, руки, сердце, дыхание, – но не чувствую ничего, имеющего отношение к реальности: ни холода, ни влаги, ни давления, ни воздуха.

Это жутко, но в то же время совершенно естественно. «Как рождение», – думаю я. Я не помню, как родилась, какую боль испытала, появляясь на свет, – но я сразу умела дышать, плакать, сосать молоко. Смерть во многом похожа на рождение – у меня не осталось точных воспоминаний о том, как я умерла, травма умирания забылась, но рефлекторное понимание этого нового состояния появилось сразу же. К этому непросто привыкнуть, в это нелегко поверить, и все же я сразу поняла, что умерла, что мое тело больше не часть меня.