– Мистер Гаррисон продает дом. Он не хотел тревожить твою больную маму, но теперь, когда… проблема решена…

– Он не может так поступить! – рассердилась я.

– Может, Гвен. И поступит.

– Мистер Гаррисон добрый и не станет нас выгонять на улицу! Куда мы пойдем?

– Я что-нибудь придумаю, – ответил с грустью отец. – А ты поживешь пока в интернате.

– В интернате? – Я отшагнула от отца и мои туфли провалились в грязь. – Нет. Я не пойду в интернат. Папа, там плохо.

– Это временно, Гвен. Там профессиональные врачи.

– Врачи? Зачем мне врачи?

– Я хотел сказать… воспитатели. Это лишь на время. Я скоро заберу тебя.

– Когда?

Отец вытер бегущую по лицу воду и ответил:

– Когда все будет позади.

Отец сел передо мной на колени и заглянул в мои глаза.

– Мне сейчас так же нелегко, – сказал он. – Ты – все, что у меня осталось, Гвен, и я хочу помочь тебе, чтобы ты была нормальным, счастливым человеком. Но сейчас, будет сложно, Гвен. Даже очень. Но ты сильная. Ты справишься. Я знаю. Все это однажды закончится, как заканчивается ночь или дождь.

Позади меня гремела земля. Она падала на крышку гроба, но мама этого не слышала. Ветер продувал мое старенькое пальто, а дождь все не заканчивался, о чем говорил мой отец, дождь лишь усиливался. Я заплакала, и отец прижался ко мне.

– Почему она умерла? – спросила я папу. – Почему она оставила нас?

Отец не знал ответа. Отец знал лишь то, что должен отдать меня в интернат.

– Мы уже не в силах что-либо менять, Гвен. Маму не вернешь, а нам остается жить дальше. Жить и думать о будущем. Прошу, помоги мне, будь послушной. Прошу тебя, Гвендолин.

Я заплакала сильнее и даже не стеснялась папиных друзей. Они закапывали гроб и кряхтели от усталости. Дождь смешивался с грязью и заполнял мамину могилу.

– Прости меня, Гвен. Если сможешь, прости.

В тот день я не смогла простить отца и с горечью на душе, ушла в интернат.

Когда мы подходили к дому, мистер Тэрри Гаррисон уже дожидался нас у порога. Я поздоровалась с ним, мистер Гаррисон поприветствовал меня в ответ и спросил, как я.

– Моей мамы больше нет, – ответила я.

– Гвен, мне очень жаль, что судьба так распорядилась, – сказал мистер Гаррисон, когда мой отец молча прошел мимо него и вошел в опустевший дом. – Потерять родного – это самое страшное. Ты… держись.

Я кивнула.

– Чем я могу тебе помочь?

Я пожала плечами.

Тэрри не взял с нас платы. Прошло уже полгода, с того момента, когда мы перестали вносить платежи, но Тэрри простил нам эти деньги.

Небеса загрохотали и потемнели. Мы подняли головы. Это самолеты летели на войну. Скорее всего, тем людям, которые сидели в самолетах, уже не вернуться.

– Гвен, – сказал мне Тэрри Гаррисон, – прошу тебя, держись. Я бы вас ни за что не выгнал, но ты и сама видишь, что дом уже по швам трещит, и того глядишь, развалится. Кроме того, договор уже как два месяца лежит, люди ждут.

– Что они сделают с этим домом?

– Его снесут, Гвен, – ответил Тэрри. – Прости, что все так вышло.

– Ничего страшного, мистер Гаррисон, – ответила я, пряча лицо от ледяного ветра и от квартирохозяина. – Спасибо вам за все. Простите.

И я отправилась собирать вещи.

Отец положил в чемодан зубной порошок, зубную щетку, полотенце, пижаму и кое-что из вещей.

– Где сандалии? – спросил он.

– В гостиной, сушатся у камина.

Пока отец готовил мне чемодан, я сидела на маминой кровати и мысленно прощалась с ней. Я совсем не плакала. Слезы уже ничего не изменят.

Когда мы вышли, мистер Гаррисон сказал, что ему очень жаль о случившемся в нашей семье. Я молча кивнула, обтерла рукавом пальто бегущие из носа сопли, и отдала ему ключи. Тэрри взял ключи и, немного помедлив, ушел.

Я обернулась на дом и почувствовала, что мое детство закончилось. Оно осталось там, в саду, где я любила прятаться от мамы, и притаилось за молодыми яблонями, боясь выйти на мой зов. Оно больше не смеялось, играя у пруда, а лишь дрожало от озноба, под гнетом непогоды и угасало, словно упавший на решетку камина, маленький уголек.

Отец сказал, что нам пора, и мы отправились к порогу моего нового дома.

– Прости меня, Гвен.

– За что?

– За то, что я так поступаю с тобой. Другого выхода нет.

Я ничего не ответила.

Мое детство – теперь это закрытая книга. Страницы в ней пусты. Мое детство – это сухой лист, гонимый ветром к черным небесам. Мое детство – утраченный рай, в который мне больше никогда не суждено вернуться.

Глава вторая

Эта осень, стала самой тяжелой в моей жизни. Я потеряла маму и попала в интернат для сирот. Это громадное, мрачное здание находилось на холме и окружал его лес. Забор вокруг интерната был выстроен из красного кирпича. Только оказавшись по другую его сторону, ты начинаешь понимать, насколько этот ужасный забор огромен и неприступен. Через него даже с помощью самой высокой лестницы не перебраться.

Когда мы вошли на территорию, интернат мне показался еще страшнее и больше. Его окна как глаза, смотрели на меня из-за металлических решеток. За этими решетками живут дети. От них все отказались.

– Все будет хорошо, милая, – сказал мне отец, когда увидел, что я едва сдерживаю слезы. – Это временно. Это не навсегда.

На стене у входа висела вывеска.

«Фрамстон-Холл.

Специализированное детское учреждение».

Дверь нам открыла женщина с волосами по всему лицу и мне стало страшно. Она была похожа на чудовище!

– Входите, – строго произнесла женщина, и мы вошли. – Сколько тебе лет, девочка?

Я ответила, и нас с отцом разлучили. Тогда я заплакала снова.

– А ну ни реви, – строго сказала женщина. – Чемодан оставь отцу. Здесь все выдадут. Идем.

Отец хотел попрощаться, но это чудовище не позволило. Оно взяло меня за руку и повело по коридору. Я обернулась, и папа сказал мне, что все будет хорошо, все временно, нужно немного потерпеть.

Я не верила ему. Ничего хорошего уже не будет.

– Сейчас тебя осмотрит врач, – сказала женщина с волосатым лицом. – И отмоют. Я миссис Харкли.

Меня привели в кабинет, где сидел врач и что-то писал в бумагах. Он поглядел на меня, и я увидела старого человека с вытянутым темным лицом и седыми бакенбардами. Из-под густых бровей на меня смотрели острые зрачки. Я всегда боялась людей с таким взглядом.

– Спасибо, миссис Харкли, – сказал старик. – Пригласите миссис Лафайет, пожалуйста.

Женщина молча кивнула и ушла.

Врач указал на стул в углу кабинета.

– Присядь, пока.

Я села и стала изучать кабинет. Ничего особенного здесь не было, лишь стол, где лежали бумаги и за которым сидел врач, шкаф с книгами и распятие на пожелтевшей стене. Умирающий Иисус глядел через решетку в небеса и молил отца скорее забрать его к себе.

Для интерната, здесь было слишком тихо. А где все дети? Я иначе себе все представляла. Но уже вечер, и скорее всего, дети сидят по комнатам.

Врач отложил в сторону бумаги и велел мне подойти. Когда он осмотрел меня, в кабинет постучали. Врач разрешил и вскоре вошла очень высокая женщина в черной одежде и такими же черными бровями. Ее голову покрывал платок. Волосы на лице этой женщины не росли, но пугала она меня не меньше.

– Подожди за дверью, – сказал мне врач.

В коридоре я села у стены и огляделась. Внутри, Фрамстон-Холл еще больше и страшнее. Здесь темно и холодно. Зеленая краска осыпается от стен, под зеленой краской – синяя, за синей – красная. Потолки очень высокие и немного скругленные. Белая штукатурка на этих потолках стала желтой, а местами и черной от плесени.

Спустя минуту дверь кабинета открылась.

– Идем, – холодно потребовала женщина, и я сразу подчинилась. – Я Агнесса Лафайет, – сказала женщина. – Надзирательница крыла девочек. Ты нищая и оказалась здесь. Можешь считать это большим везением, особенно в наше время, когда голод и война выкосили уж пол страны. Здесь ты будешь трудиться, и отрабатывать пищу и кров. Беспрекословное подчинение внутреннему распорядку и труд – это твои обязанности. Тебе ясно?