«Весь рисунок, целиком, должен быть виден только с высоты, с балкона особняка, – горячечно думал Владимир. – Это должна быть русская тройка – кони скачут во всю прыть. Так. А отдельные детали мозаики, каждый отдельный ее фрагментик должен представлять собой опавший лист какого-то дерева. Когда кто-нибудь будет идти по асфальтовой площадке, то у него должно возникать впечатление, будто дворник не успел подмести листву, будто под ногами беспорядочно валяются всякие листья. Какие там должны быть листья? Ну, всякие, разные: кленовые, липовые, дубовые, осиновые, рябиновые. Да! А вся картина будет видна только с расстояния, сверху, с балкона, или из окон второго, там, или третьего этажа. Так-так-так! И причем особенно классно это будет смотреться после дождя, когда асфальт будет глубоко черным, как фон на этих шкатулках».

Из мечтательного состояния Осташова вывел старичок, который, подойдя к прилавку, сказал продавщице:

– Откуда шкатулки?

– Из Палеха, – ответила продавщица, женщина из тех типажей, которых за глаза называют «Рязанью»: под теплым цветастым платком копна русых волос, нос картошкой, щеки на морозце горят снегирями.

– Ага, – сказал старик, прищурившись, – значит, мастера в Палехе их делают, да?

– Да.

– А потом они их красками раскрашивают, лаком покрывают, да?

– Да.

– А вы, значит, здесь эти шкатулочки продаете, да?

– Да-да. Что будете покупать-то, дедуля? – спросила продавщица, не понимая, к чему тот клонит.

– А вы сами откуда?

– В смысле?

– «В смысле», – передразнил ее дед. – А в том смысле, что люди где-то там работают и за это копейки получают, а вы тут собрались, перекупщики чертовы.

– Что это вы, дедуля?

– Спекулянты!

– Да чего вы тут раскричались? Поговорить, что ли, не с кем?

– Понаехали! Ворье! Бандиты! Ты не отворачивайся, ты мне скажи, откуда ты сама-то?

– Из Биробиджана, – сказала женщина. – Иди к черту, старый дурак!

Старик немедленно умолк и двинулся прочь, словно только этих магических слов и ждал.

Раскипятившаяся торговка со злостью посмотрела на Владимира.

– А вы что хотели?

Осташов не ответил, потому что не слышал вопроса, в это время он думал: «Да, мозаика из опавших листьев. В стиле Палеха… Палех – это русская осень. Опавшие листья на черной от дождя земле. Теплые цвета на жутко черном фоне… Как будто в пропасть все к черту летит… Или в космос…»

Он зашагал дальше по торговому ряду, размышляя, сколько долларов можно было бы запросить за оформление такой площадки с какого-нибудь нувориша. Тысячи три? Нет, мало. Лучше – семь. Да, семь было бы в самый раз. На семь тысяч долларов можно много чего сделать. Во-первых, матери можно будет отвалить денег. Ну, сколько? Тысячи три – пусть порадуется, пусть в кои-то веки почувствует себя человеком. И отцу дать три тысячи – он в последнее время постоянно теряет работу: не успеет куда-то устроиться, как уже эта фирма разоряется или сокращение штатов происходит, и отец сразу вылетает. А на оставшиеся деньги можно купить машину или еще что-нибудь такое. А можно снять себе квартиру на год. Хотя нет, на год уже денег, наверно, будет недостаточно. Черт возьми, как это мало – семь тысяч! А ведь, казалось бы, сумма солидная. Отхватить семь тысяч за раз – это действительно круто. Что же тогда делать с этими деньгами?

Владимир столь самозабвенно окунулся в грезы и размышления о гонораре, что только спустя некоторое время вспомнил: а ведь никакого богатого заказчика, никакой площадки с мозаикой под Палех и, соответственно, никаких семи тысяч в его жизни не существует.

Возвращение к реальности пришлось на тот момент, когда он приблизился к странному прилавку. Хозяин этого стола, улыбчивый парень, торговал старинными стеклянными емкостями.

– Желаем чего-нибудь приобрести? – спросил он Осташова, улыбнувшись еще шире.

Владимир не ответил.

Он стоял и смотрел на склянки с угрюмым недоумением: кому все это может понадобиться? Осташов взял со стола самую большую бутылку. На боку конусовидного сосуда было отлито «Шустовъ».

– В начале века в такие бутылки разливался знаменитый шустовский коньяк. Гремел на всю Россию, – прокомментировал продавец.

«Из этой бутылки мог Врубель наполнять себе бокал, – подумал Осташов. – Мог и Бакст. И Саврасов. Хотя нет, этот алкаш вряд ли бокалом пользовался. Прямо из бутылки, наверно, хлестал».

– Бери – всего пятьдесят тысяч рублей, – сказал улыбчивый парень, увидев, что Владимир возвращает бутылку на место.

Осташов проигнорировал призыв торговца. Постояв еще немного, он молча взял с прилавка малюсенький флакон с литым двуглавым орлом и литой же надписью «Аптека».

– Десять тысяч, – сказал продавец.

Владимир вздохнул. Склянка ему была ни к чему.

– Семь тысяч, – сказал парень.

Осташов нахмурился еще больше.

– Пять тысяч… Три…

Владимир уже и не рад был, что остановился у этого прилавка.

– Очень уж дорого, – сказал он первое, что пришло ему в голову.

– Вот что, друг, – ответил посерьезневший парень. – Дешевле я продать не могу – это ж товар не уважать. Возьми даром, раз тебе очень надо.

Парень говорил искренне, это было видно.

Осташов поставил пузырек на стол и побрел по «Вернисажу», стараясь не задерживаться у прилавков.

Путешествуя таким образом, он в конце концов дошел до сектора, где располагались художники.

– Здорово, коллега, – приветствовал его бородатый мужичок лет сорока пяти, который держал в руке покусаный бутерброд с колбасой. Одетый в теплый тулуп, этот художник источал довольство и спокойствие. Он сидел, откинувшись на спинку складного стула. Перед мужичком помещался застеленный газетой деревянный ящик, который был сервирован на одну персону: на нем стояла поллитровка «Столичной» и маленький стеклянный стаканчик. За спиной бородатого художника располагалось три решетчатых стенда, увешанных малоформатными копиями классических полотен. Особенно много было почему-то копий картины «Грачи прилетели».

– Привет, – со вздохом ответил Владимир.

– Как темпы торговли?

– Нулевые.

– Ха-ха-ха, ха-ха-ха.

Художник, похоже, неподдельно обрадовался, но, увидев, что Осташов совсем помрачнел, бородач смутился и закашлялся.

– Неужели ничего не идет? Ты же, я знаю, почти у входа торгуешь. Правильно? Хм. Странно. Ты садись, – художник кивнул на второй ящик, валявшийся рядом с его импровизированным столиком. – Садись, в ногах правды нет.

– Но нет ее и выше, – ответил Осташов, похлопав себя по ягодице. Однако, помедлив, все же сел.

Мужичок достал из сумки еще один стаканчик и поставил его рядом с первым.

– Напиток у меня, как видишь, есть, а вот закуска уже практически, – бородатый художник с аппетитом впился в бутерброд, – вакуфка практивмнифки кончилаф.

Мужичок без суеты доел бутерброд и философски добавил:

– Это не беда, что закусить нечем. Раз надо, закуска будет.

И правда, откуда ни возьмись, рядом с ними появилась рябая тетка с кастрюлей.

– Кому пирожки горячие? Чебуреки называются. Чебуреки, чебуреки!

– Tchebureque? – озадаченно переспросил оказавшийся поблизости негр-покупатель, на котором было стильное длиннополое пальто и только что купленная фуражка офицера советских ВВС. Негр, видимо, попал в эту часть рынка по недоразумению: обычно иностранцы дальше рядов с матрешками и военным обмундированием не заходили.

– Я-я, фольксваген, – поддержала светскую беседу тетка с кастрюлей, тут же, впрочем, забыв про иностранца, это был не ее клиент. – Мальчики! – обратилась она к Владимиру и бородатому художнику. – Вам сколько штук?

– Два, – сказал бородач. Он взял у торговки чебуреки, положил их на ящик и вынул из внутреннего кармана своего тулупа кошелек.

В кошельке он копался ровно столько времени, сколько потребовалось Осташову, чтобы расплатиться с теткой.

– А, ты уже дал деньги, ну ладно, – сказал художник, пряча кошелек обратно. Затем он взял чебуреки и протянул один Владимиру.