– Далеко ещё? – спросил он Катю.

– Пришли уже, – ответила она, остановившись у низкого ржавого заборчика, выкрашенного белой, уже облупившейся краской.

Домрачёв, не ожидая столь скорой встречи, опешил, сердце его заколотилось, на сухой холодной лысине выступил пот, поэтому он снял кепку с ушками. Катя отворила калитку и, подойдя к одному из трёх памятников на этом участке, смахнула с фотографии, смотревшей на посетителей, снежную шапку. Домрачёв стоял перед участком и, смотря то на первый памятник, то на второй, то на третий, не знал, куда деть трясущиеся руки.

– Проходи – не стой, – обратился к нему запыхавшийся Гена и слегка толкнул его в спину.

Они вместе зашли за оградку.

– С кем похоронили-то – не пойму? – оборачиваясь, обратился он к Гене.

– Как с кем? – недовольно взглянула на него Катя. – С тётей Люсей, женой его, и с сыном.

– Ах, точно-точно, – виновато сказал Домрачёв и прижал цветы к груди.

Увидев фотографию дяди Жоры, такого живого и доброго, Степан Фёдорович почувствовал, как к горлу подступил ком. Он завертел головой и поочерёдно посмотрел слезящимися глазами то на Катю, то на Гену.

– Это ж надо, – задрожал его голос.

Катя вздохнула и, сняв перчатку, стала смахивать ею снег с памятников. – Да-а-а, – протянула она, – золото, а не человек. Чего вы стоите? – обратилась она к Домрачёву. – Кладите.

Ему остро не понравилось, что она привнесла быт в событие, начинавшее казаться ему сакральным. Он медленно, стиснув челюсти, присел на корточки и положил под самый памятник дяди Жоры два искусственных бутона.

– Ну здравствуй, дядя, – тихонько сказал он. – Ты прости, что долго… – начал говорить Степан Фёдорович, но слёзы задушили его.

Он замычал, скривив ужасную мину, и слёзы потоком хлынули из его глаз. Его стонущий, со всхлипами открывающийся и закрывающийся рот пузырился слюной. Весь воздух уже почти вышел из его лёгких, но он не мог вдохнуть, продолжая скулить. Наконец он громко втянул в себя холодный кладбищенский воздух и продолжил рыдать.

Катя испуганно смотрела на отца: она не ждала, что у Домрачёва хотя бы заблестят глаза, а тут такая картина. Она заставила девушку заволноваться и тоже пустить, казалось бы, уже давно выплаканные слёзы. Гена же, грустно поджав губы, понимающими глазами посмотрел на дочь и закивал. Она подошла к Степану Фёдоровичу и приложила к его трясущемуся плечу свою влажную ладонь. Он почувствовал её не сразу, но, почувствовав, наклонил голову набок так, чтобы его мокрый подбородок слегка касался кожи Кати, и, резко дёрнувшись, вымазанной снегом ладонью прижал её руку к своему плечу. Девушка узнала в склонённой голове Степана Фёдоровича дядю Жору – старик был очень высокий и, видимо, устав биться о дверной косяк, выработал привычку ходить, пригнувшись. Катя покривилась, когда холодная рука Домрачёва коснулась её, но, собравшись и поборов брезгливость, она дважды успокаивающе сжала его тулуп и нагнулась. Её волосы упали с плеча и коснулись затылка Степана Фёдоровича. От близости человека он замычал звуками, похожими на слова:

– Про…тите м…ня, – извинился он за свои слёзы и упал на колени.

– Ничего, ничего, – заплакала Катя и, присев, прижалась щекой к спине Домрачёва.

Он не понимал, почему плачет. Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать: слёзы лились и лились, душили его. Гена смотрел на Домрачёва, и глаза у него чесались. Он перемещал вес тела с одной ноги на другую, хрустя снегом, глотал слюни и нервно перебирал пальцами. Постояв так с полминуты, он подошёл к Степану Фёдоровичу.

– Ну ладно, Степан, полно, – хлопнул Гена его по плечу и грубовато оттащил от него дочь. – Вставай, не морозь колени.

Домрачёв поднялся, мотая головой, и, утыкая нос в рукав тулупа, зашмыгал красным носом.

– Прости, Ген, – сказал он жестяным, ржавым голосом.

– Да что прости? – наклонил голову Гена. – Нормально всё – раскисать просто не нужно: ты же мужчина.

– Мужчина, мужчина, – согласился Домрачёв.

Он поспешно потёр кулаками глаза, поднял разгорячённую голову, разевая рот, и уставился на сосновые ветки в жёлтом свете. Лёгкий ветер качал деревья, и они, окоченевшие, глухо трещали, иногда сбрасывая с себя зимнюю одёжку.

Когда Домрачёв и Гена вышли с участка, Катя присела возле памятника дяди Жоры и, склонив голову, зашептала.

– Пойдём, Кать, – обратился к ней отец.

Она не обратила на него внимания. Докончив обряд, девушка встала и присоединилась к мужчинам.

– Стойте, стойте! – замахала руками Катя, увидев через окно «Газели» знакомую машину.

Домрачёв перевёл на неё непонимающий взгляд, но скорость не сбавил. Тогда Катя, перегнувшись через отца, дважды нажала на клаксон, и воздух сотряс хриплый писк.

– Ну остановите же! – недовольно воскликнула она.

– Ну встань здесь, Степан, чего ты? – обратился к водителю Гена, указывая рукой на обочину.

Домрачёв, словно ребёнок, ещё не знающий, сколько физических сил потребует новое для него дело, с механической улыбкой набрал полные лёгкие воздуха и, кряхтя, закрутил неподатливый из-за снега руль. Когда «Газель» встала, Катя вновь дважды нажала на клаксон. Нажимая во второй раз, она не отняла руку, пока знакомая ей машина не остановилась. Когда же это случилось, она со скрежетом открыла дверь и, размахивая руками и крича «Егор!», пошла к серебристой «Ладе».

– Егорка, – пояснял Степану Фёдоровичу Гена, – жених Катькин. С командировки приехал, видать.

– Жених, – повторил Домрачёв и прищурился, разглядывая «Ладу».

– Пойду-ка поздороваюсь, – запыхтел Гена, вылезая из машины.

Степан Фёдорович сидел на месте, смотря на обнимавшуюся пару и ковылявшего к ней Гену. Кладбище произвело на Домрачёва сильное впечатление, но он не мог разобраться, впечатление какого рода. Отчего он впал в такое подавленное состояние, было непонятно. Степан Фёдорович прекрасно осознавал, что дело не в дяде Жоре, а в нём самом. Но в чём же именно дело?

Он потерянно взглянул на своё морщинистое лицо, обведённое пластмассовой рамкой зеркала заднего вида, и попытался взять себя в руки. Иногда он разговаривал сам с собой, и сейчас ему хотелось сделать то же, но, вспомнив, что не один, он посмотрел в окно. Гены с молодыми на прежнем месте не оказалось. Домрачёв встревоженно повертел головой, пытаясь найти их, и заметил Гену, смеющегося в двух метрах от «Газели». Он махал рукой, призывая Степана Фёдоровича вылезти из машины.

– Чего ты, оглох, что ли? – обратился к нему Гена, когда он подошёл к ним.

– Да я что-то задумался, – махнул рукой смущённый Домрачёв.

Гена терпеливо дождался ответа и сказал:

– Ну, знакомьтесь. Это Егорка, Катькин жених. А это, Егор, Степан Фёдорович Домрачёв. Значит… – задумался он, – племянник дяди Жоры. – О, – удивился Егор и протянул Домрачёву руку, – приятно.

Домрачёв вяло пожал руку Егора. Тот же, натужно улыбаясь, уткнул руки в бока и посмотрел сперва на Степана Фёдоровича, затем на Гену.

– Это мы, Егор, ездили на кладбище. Дядю Жору попроведать, – объяснил неприветливость гостя Гена.

– Ах, – закачал головой Егор, смыв улыбку с лица, и сложил руки у груди, – понятно, понятно. Домой теперь?

– Катька домой, – Гена ласково посмотрел на дочь, – мы со Степаном Фёдоровичем на рыбалку. С нами, может? – обратился он к Егору.

– Папа! Ну какая рыбалка? Дай человеку с работы отдохнуть.

– Чем же не отдых? – расставил руки Гена с потешной улыбкой.

Домрачёв молча бурил взглядом Катино плечо, нахмурив лоб и сведя брови. Он был где угодно, но только не с ними. Все это чувствовали, по временам смотря на Степана Фёдоровича, но старались делать вид, что не замечают его задумчивости. – Да вообще, – наклонив голову и почесав ногтями затылок, заговорил Егор себе под нос, – дядь Ген, правда, я бы до дома доехал.

– Мы вечером зайдём – пообщаетесь, – с нетерпением сказала Катя.

– У меня отец, кстати говоря, на рыбалке сегодня. Пересечётесь, поди, – извиняющимся тоном заговорил Егор, словно боясь, что Гена не отпустит его домой. – Да ладно, – иронично отмахиваясь, сказал Гена, – что вы, оправдываетесь, что ли, в самом деле? – засмеялся он. – Езжайте, езжайте. Довезёшь Катьку-то?