– Ого, – сказал Домрачёв, изобразив удивление.

– Кстати, Ген, – обратилась Нина к мужу, – колодец-то у нас сегодня подмёрз. Так что ты подумай, куда гостя в такую погоду ведёшь.

– Да ничего. Мы ему тулупчик выдадим, валенки – и только в путь, – Гена, смеясь, похлопал гостя по плечу.

Домрачёв тоже засмеялся, с трудом удерживая во рту комочки творога. Он доверил свою судьбу в руки Гены и Нины. «Кто из них спор выиграет, – думал он, – воле того и подчинюсь».

– Мы на «Газели» доедем, да, Степан? Да и мужики там всё притоптали уже. Нормально всё.

– Кто ж в такую погоду на рыбалку ходит?

– Ну хватит, а! – вскрикнул Гена, широко расставив руки. – Заладила! Кто ходит, кто ходит? Какая разница, кто? Главное, что мы ходим. Вот и всё. Я тебе здесь не отпрашиваюсь, а констатирую факт – мы со Степаном идём на рыбалку!

– Привет, дочь, – обратился он к Кате, заносившей в кухню сумку с продуктами.

Лицо у неё было красное, дыхание – тяжёлое. Она была одета в плотный отцовский пуховик. Домрачёв на неё внимания не обратил, а только лишь подумал: «Пойду, значит, на рыбалку».

– На рыбалку идёте? – наивно спросила Катя отца. – Смотри, там мороз крепкий, – предупредила она.

Нина испуганно перевела взгляд на окно.

– Спасибо, – вздохнув, Гена обратился к дочери.

Домрачёву стало крайне неуютно, и он заёрзал на стуле.

– Спасибо, Кать. Буду иметь в виду. На улице холодно – хорошо. Хо-ро-шо. Вы с матерью прямо метеорологи.

– Ген, ну всё, разогнался, – вступилась за дочь Нина. – Чего ты огрызаешься на дочь? Совсем уже?

– Ладно-ладно, прости, Кать – вспылил, – опустив голову, раскаялся Гена.

– Мир сошёл с ума, – заулыбалась Катя.

– Ну, сядь, покушай чего-нибудь, – успокоившись, пригласил её к столу отец. – Куда мне? Завтракала уже.

– Ну просто сядь тогда – посиди.

Катя села и заглянула в глаза Домрачёву. Он, поймав её взгляд, тотчас спрятал свой в тарелке.

– А вы в дом-то ещё не ходили? – вежливо обратилась Катя к Степану Фёдоровичу, и он поперхнулся творогом.

Кашлять он застеснялся, потому его глаза округлились, посерели, лицо покраснело. Он несколько раз манерно кашлянул в кулак и принялся отвечать сдавленным голосом: – Вечером думал заглянуть.

– Это бывает опасно: вечером лазают.

– Ну, ты, Кать, не утрируй, – обратился к ней отец.

– Нет, ну а что? Не так? Только, вон, позавчера лазали.

– Да там уж брать нечего, – сказал Гена.

– Есть кого за это благодарить, – ядовито сказал Катя, не сводя глаз со Степана Фёдоровича.

– Кать, – одёрнула её мать.

Катя виновато опустила голову и стала набирать воздух, чтобы что-то сказать, но заговорил Домрачёв:

– Оно-то всё понятно, – со знанием дела закачал он головой. – Лазают и будут лазать. Вопрос в другом: куда смотрит общественность?

Катя невольно открыла рот и подняла брови, глядя на Степана Фёдоровича. Он размахивал вилкой, как коммунистический лидер – пятернёй за трибуной. Нина этот Катин взгляд заметила и, побоявшись, что дочь нагрубит, быстро обратилась к Домрачёву:

– А вы когда в последний раз были у дяди?

– Ох, давно-о-о-о, – протянул он, сощурив глаза. – В детстве ещё.

– Даже так? – удивилась хозяйка. – Так мы с вами, небось, детьми дружили. А, Ген, – обратилась она к мужу, – не помнишь?

– Почём же мне всё помнить? – он хмуро смотрел на Степана Фёдоровича.

Чувство, которое испытывала Катя к гостю, стало постепенно передаваться Гене. – А я вас будто бы помню ребёнком, – с деланным задором сказала Нина. – Это вряд ли, – стеснительно улыбнулся Домрачёв. – Я ребёнок был замкнутый: не общался со сверстниками.

– Кстати говоря, Степан, – обратился к нему Гена, почесав затылок, – раз мы за дядю Жору заговорили. Ты мне скажи: тебя на могилку-то свозить? Хоть попроведаешь старика.

– Когда? Мы же на рыбалку, – сказал Домрачёв, будто они собирались ехать не на рыбалку, а на миссию по спасению человечества.

– Ну что тебе рыбалка? – возмутился Гена. – Упёрлась? Съездим на кладбище, а потом и на рыбалку поспеем. Дядька ж, как-никак, родной.

– И я б съездила проведать, – скромно вмешалась Катя.

– Да я ж всеми руками за! – помешкав, выпалил Степан Фёдорович. – Я просто думал, может, тебе, Ген, срочно надо, на рыбалку-то.

– Какая же срочность? – спросила Нина и замахала полотенцем. – Этому, – взглянула она на мужа, – в голову как взбредёт фигня всякая. Никакой срочности, Степан Фёдорович. Съездите, в самом деле, дядьку-то уважьте. – Конечно, съездим, – убедительно сказал Домрачёв и почесал свои усы. – Тогда собирайтесь, – сказала Катя, вставая из-за стола. – Я-то уже одета.

Гена погрузил в «Газель» рыболовные снасти, складные стулья и сумку с едой, захлопнул двери и подошёл к Степану Фёдоровичу, стоявшему возле капота.

– Куришь, Степан? – спросил он.

– Не шибко, – ответил Домрачёв. – Иногда, бывает, когда выпью или когда стресс какой.

– Ну вот, закури тогда, на, – Гена протянул гостю сигарету, и он засунул её в заросли своих усов.

– Зажигалки-то не будет? – стеснительно спросил Степан Фёдорович у дымящего Гены.

– Ах, задумался, – затараторил Гена и стал стучать себе по карманам. – На, – протянул он спичечный коробок Домрачёву.

Тот, прежде сломав две спички, закурил и мечтательно загляделся на сосновые деревья, выстроившиеся стеной у горизонта. Набирал полные щёки табачного дыма и томно выпускал его. – Хорош тулуп, – похвалил Степан Фёдорович выданное ему снаряжение. – А то ж, – безучастно произнёс Гена. Выбросив сигарету, он заговорил с нарастающей живостью. – Одета она уже! Ну конечно! Сколько же ждать можно!

– Да ничего, – заулыбался Домрачёв. – Пока прогреется.

– Не в том дело, Степан, – сказал Гена, задрав верхнюю губу, и быстрым шагом пошёл к дому. – Кать! – кричал он на ходу. – Сколько ждать можно? Выходи давай! А Кать!

Катя просовывала ноги в сапоги и, хотя слышала кричавшего отца, ничего не отвечала. Он продолжал её звать, и заволновавшаяся Нина, глянув на мужа через косое окно в сенях, замахала ему руками и одними только губами беззвучно прокричала: – Идёт она! Чего разорался?

В точности понять, что прокричала жена, Гена не смог, однако посыл был ему ясен. Он отчего-то сильно волновался, а когда он волновался, то страдал не только сам. Волнение распространялось и на его близких. Махнув рукой на жену, он пошёл обратно к Домрачёву и недовольно доложил ему:

– Идёт она.

Только Гена сказал это, как из дома, держа в руках искусственные цветы, вышла Катя в длинной дублёнке с капюшоном. Подойдя по хрустящему снежку к отцу, она буркнула ему:

– Терпеливее надо быть.

Но он ничего не услышал из-за лаявшего пса.

Катя передала Домрачёву два выцветших бутона и сказала: – Поло́жите на могилку.

Кладбище располагалось в том сосновом бору, на который мечтательно смотрел Степан Фёдорович, когда курил. Ехали через центральную улицу. Дорогу ярко заливало низкое солнце. Его свет, отражённый от белого снега, больно бил по слезившимся глазам. Улица была пустой: машин не было, разве что несколько автомобилей, замурованных в снежный кокон, консервировались возле красивых заборов. У косых же заборов транспортных средств не было, если не считать за них ржавые ручные тачки. Домрачёв, упуская из вида эти невзрачные детали, любовался резными ставнями заснеженных домов. Он не видел в тяжеловесных деревянных нагромождениях никакой надобности, оттого они ему и нравились. Чем-то естественным или необходимым Домрачёв любоваться не мог. Он был из людей, считающих, что вещам не следует выполнять сразу две функции: эстетическую и практическую. Для него одна функция базово противоречила другой. Он не путал тёплое с мягким: даже дымок, клубившийся над грибовидными трубами, никак не трогал его разборчивое сердце.

Приехали. Впереди шла Катя. Домрачёв шёл за ней, неряшливо втыкая валенки в толщу рыхлого снега. Гена, замыкая цепочку, отставал: он вечно останавливался у разных памятников и задавался из раза в раз одним и тем же вопросом: «Уже, что ли? Когда это?» Степан Фёдорович настраивался на скорую встречу с потусторонним. Он не знал, как на неё отреагирует, и сильно волновался, однако не от этого незнания, а от другого: как реагировать до́лжно. Катя шмыгала носом и уверенно шла к могилке, сунув руки в карманы, и Домрачёв пристально на неё смотрел. Порой засмотревшись на область чуть ниже спины, он одёргивал себя, оборачивался к заброшенным крестам и памятникам и мял в руках искусственные цветы.