– Кристи, Барбара, спасибо, у меня нет слов! Вы воплотили мою идею в жизнь. Я только мечтала, а вы сделали «платье с историей» реальным. А где ваше платье, Бобби?

Барбара царственным жестом указала на манекен с необычным свадебным платьем, расшитым жемчугом.

– Из Пуэрто-Рико, – сказала Барбара. – И что интересно, я купила его в очень несчастливый период своей жизни просто потому, что оно мне понравилось. Оно мне было не нужно, я тогда была замужем за Рональдом – отцом Джеффа и Кристи.

Барбара подошла к ведерку с шампанским, налила себе в бокал немного шипучего напитка.

– Платье долго пылилось в шкафу, дожидаясь своего часа, – продолжала она. – И этот час настал, когда я встретила Фреда. На нашу с ним свадьбу я надела это платье. Обрати внимание, оно скроено в креольском стиле.

Я подошла поближе. Платье открывало плечи и спину, пышные рукава до локтя отделаны кружевом, пелерина с узором из жемчуга небрежно накинута на светлый шелк.

– Для меня это платье – абсолютно особенное. С Фредом мы уже тридцать лет вместе и… счастливы.

Кристи подтащила меня к манекену с великолепным бело-голубым вечерним платьем, расшитым бисером и стеклярусом. Потрясающая работа дома «Кристиан Диор».

– В этом платье я появилась на инаугурации Билла Клинтона, а затем на балу в отеле «Омни»[7], – сказала Кристи.

Сегодня она была одета скромнее. Черные короткие шортики, желтенькая маечка на тонких бретельках и летние босоножки на высокой платформе. Всегда удивляюсь, как все-таки желтый цвет идет блондинкам. Может быть, секрет в белой-белой коже и голубых глазах?

– Поверь, миссис Клинтон на инаугурации мужа была в более скромном платье.

– Охотно верю, – рассмеялась я, представив мымру Хиллари в чопорном деловом костюме. – Ты получила приглашение на инаугурацию?

– Нет, конечно. Можно было купить билет. Вот он, смотри, я его сохранила.

И протянула мне кусок картона, на котором тиснеными буквами с загогулинами было выведено: «20 января 1997 года».

– Это та самая инаугурация, на которой Клинтон играл на саксофоне?

– Та самая, и где Хиллари танцевала.

– О, она еще и танцует.

– Клинтон дал четырнадцать балов в тот день. Самый веселый бал, говорят, был в «Омни». Нам повезло.

– А вот и первые гости, – воскликнула Бобби. – Надеюсь, сегодня мы услышим много интересных историй.

– Точи перо, Виктория, – засмеялась Кристи. – Или что у тебя там? Айпад?

«Там, где узкий перешеек разделяет две реки, Пижму и Вятку, и где находится устье третьей реки, Кукарки, с незапамятных времен жили люди, называвшие себя булгарами…»

– Болгарами, – поправила я бабушку.

– Нет, Виточка, булгарами, их почти не осталось, и многие путают их с чувашами, – пояснила бабушка и, предвосхищая мой вопрос, который уже вертелся на языке, сказала: – Это народ такой в России. Берега вдоль этих речек называли Трёхречье. Там и возник древний город Кукарка.

– Кукарка! – засмеялась я. – Бабуль, ты придумываешь, чтобы еще смешнее было?

– Нет, дыком курциць[8], – улыбнулась моя греческая бабушка. – «Кукар» в переводе с булгарского означает «ковш». Там три речки причудливо изгибаются, вот в народе и прозвали это место – Ковш, а поселение – Кукарка.

– А откуда ты про это знаешь? Потому что учительница или ты там была?

– Нет, мне там бывать не приходилось, это папа рассказывал. Я маленькой девочкой была, такой, как ты. Мне десять лет было.

– Мне – восемь, – гордо сказала я, – и я уже не маленькая.

– Конечно, нет, – пряча улыбку, согласилась бабушка. – Он случайно оказался в Кукарке и оттуда привез маме кружева.

Я приподнялась на локте и попыталась разглядеть бабушкино лицо. Я знала каждую ее морщинку, родинку на шее, каждое пятнышко на руках, но в темноте ничего не было видно. Ночи в Украине черные-пречерные, вязкие. Ни зги не видать. Я не знала, что такое «зги», мне казалось, что это такая черная ночная птица, которая вылетает на охоту в сумерках и иногда задевает людей крыльями, люди пугаются и вскрикивают: «Ой, ни зги не видать!»

Я очень боялась спать одна в большой комнате – зале, где было четыре окна. Два выходили на улицу Партизанскую, а два – на передний двор. Окна всю ночь тускло светились в плотной, густой темноте. Если я просыпалась среди ночи, то не могла разглядеть своей руки, а покачивающиеся ветки в светящихся прямоугольниках были хорошо видны. Они мне казались то Черным человеком из детских страшилок, то огромным динозавром, которого я видела в музее, то соседкой напротив – колченогой и одноглазой тетей Дорой. Но я никому не говорила о своих страхах, потому что мне было стыдно в них признаваться, ведь больше всего на свете я хотела поскорее вырасти и стать взрослой, чтобы уже никого и ничего не бояться.

Каждый вечер бабушка укладывала меня спать и рассказывала длинные истории. И каждый вечер надеялась, что я усну быстрее, чем история закончится. Но сама засыпала раньше меня, не закончив рассказ, а я еще долго лежала в темноте, стараясь не смотреть на окна, слушая ровное дыхание бабушки и придумывая продолжение истории.

А вот про кружево бабушка еще не рассказывала.

– У отца было большое хозяйство по тем временам, мама очень боялась, что его тоже назовут кулаком, всю скотину заберут в колхоз, а семью вышлют в Сибирь. Шестеро детей. Старшая сестра Василиса уже была замужем, когда революция случилась, а мы еще дети были малые.

– Кулаки – они же плохие, они боролись против советской власти, – сказала я – достойный продукт эпохи.

– Эх-эх, – вздохнула бабушка, – не такие уж они и плохие были. Работящие, вставали с петухами, работали сами и другим работу давали. А как кормили своих работников! Лучше, чем домочадцев. А ежели плохо кормили или платили мало, то у таких работать никто не хотел, а люду безработного после революции много шаталось. Село наше вдали от больших дорог всегда стояло, может быть, поэтому и хозяйство удалось сохранить. Долго нас никто не трогал.

– А почему дедушка Иван поехал за кружевом?

– Да я и сама не знаю… Доверял ему наш председатель сельсовета, и когда надо было собрать зерно для Красной армии, и потом – сопровождать подводы в главный город нашей губернии, Сталино, сейчас это Донецк…

– Правда? – удивилась я.

– Слушай дальше. Назначили его старшим поезда с зерном уже в Сталино, послали дальше в Харьков, потом – в Москву, а оттуда – в Вятку. Мы его четыре месяца не видели. Хорошо, что мой брат Дмитрий…

– Дедушка Дима? – уточнила я.

– Дима уже помогал по хозяйству и работал наравне со взрослыми, хотя ему едва двенадцать исполнилось.

Мама Пелагея, твоя прабабушка, ее все звали Паней, каждый день молилась перед иконой святого Пантелеймона – той, что у бабушки Насти на кухне висит, помнишь?

– Угу, – кивнула я в темноте.

– И папа вернулся. С кружевами. Это пелерина на платье. Отец рассказывал нам про Кукарку и как там все женщины умеют плести кружева. Только плести им сейчас не из чего, да и в новых колхозах все работают. Не до кружев. Ему один мужик отдал за шапку зерна.

– Шапку?

– Ну да. Шапку или картуз. Подошел, отец рассказывал, в рваной рубахе, босой, попросил зерна в шапку насыпать. Детей, говорит, кормить нечем. Многие подходили, но почему-то этого отцу больше всех жалко стало. Он насыпал ему зерна в торбу, у него торба была, и в шапку, а тот достал из-за пазухи кружево и отдал отцу. «Ромашки», сказал, называется. Женушка сплела. Отец еще рассказывал, что вдоль берегов рек, которые они проезжали на поезде, сплошь росли ромашки. Миллионы, миллиарды ромашек. Мама пелерину отстирала, выбелила, да только ни разу не надела.

– Почему?

– По дороге домой отец заболел, аж пылал жаром, когда вернулся, – бабушка помолчала, – оказалось, воспаление легких. И вскоре… умер. Тогда антибиотиков еще не было.