– Для чего оно дается?

– Для величия.

– Кого тогда ждет величие? Слабоумного или его спутника жизни?

– Это как пойдет, – подмечала с небрежным азартом Марина. – Бывает, что слабоумный становится звездой рядом с ушедшим в тень вменяемым человеком. А случается наоборот. Вменяемый становится знаменитостью под чуткого дегенеративного друга.

– Это точно! – ошалело кивал Степан.

Марина Чашникова не была так простодушна, как старший брат, и так романтична, как младший. Она пошла на философский факультет. Лучше остальных детей в семье она усвоила мысль, что космос везде. Она сама чувствовала это с младенчества. Она помнила себя на пеленальном столике. Ей было грустно и холодно, она была тогда в космосе. Осталась фотография, свидетельствующая осмысленный взор распеленатого младенца. Космос – везде, в том были убеждены древние. И Марина примкнула к досократикам. Парменид, Гераклит, Эмпидокл, Анаксагор стали для нее родными людьми, братьями ее отца, которого она тоже с детства считала древним греком. Ее не так вдохновляли его фотографии в космическом скафандре, как та, где он в плавках стоит на берегу Волги на руках, стоит так легко и прямо, словно не чувствует земного притяжения.

Так ринулась Марина Чашникова на философский. Но местные философы вызвали скорое отторжение. Она небрежно властвовала над ними, и над студентами, и отчасти над некоторыми профессорами, как не просто красивая девушка, но как недюжинный философ, на личном примере выдвигающий собственную философию бесстрашия. С большим интересом Марина обратилась к другим философам – в античном смысле. Нашла такого кудрявого античного парня спящим на могиле Владимира Соловьева.

Он так невинно тут заснул, так естественно смотрелся среди могильных цветов, что работники музея Новодевичьего монастыря не заметили его. Заснул он днем, Марина нашла его ближе к вечеру. Поначалу она решила, что пьяный кощунственно упал на могилу, растолкала юношу. Тот оказался вовсе не пьяным, а под щекой у него обнаружился библиотечный соловьевский же томик.

– Как вы могли тут заснуть? – спросила Марина.

– Иные заслушиваются по весне соловьями. Я же заслушиваюсь Соловьевым. Я припал к могиле, чтобы лучше его слышать, – вежливо объяснил юноша. – К тому же у меня к нему появились кое-какие вопросы.

– Он ответил вам на них? – опасливо спросила Марина.

– Разумеется, – ответил юноша. – Вам разве он не отвечает?

– Конечно отвечает, – возмутилась Марина. – Но я не ложусь для этого на его могилу.

– У вас, видимо, тоньше, чем у меня, слух, и вы лучше меня образованы, – объяснил юноша.

– А вы что?

– А я так и не закончил девятый класс. Приходится теперь припадать к могилам и к иконам, чтобы расслышать их ответ.

– Не думайте, я в школе тоже училась на двойки, – оправдываясь, уверила Марина. – Или вы приняли меня за отличницу? Плохо же вы разбираетесь в людях! – обличила она по своему обычаю преждевременно.

– В людях… – кратко задумался юноша. – Может быть. Но вас. нет, я не принял за отличницу. Разница между нами в том, что вы получали двойки намеренно, с эдаким дуэльным вызовом. Я же всякий раз удивлялся. Я был уверен, что получу пятерку, а получал двойку. Я так и не понял, за что они там ставят двойки, за что пятерки. Мой школьный друг, наоборот, был совершенно уверен, что получит два балла. Взъерошенный, нелепая улыбка, мешковатая школьная форма. Но он получал пятерки и, даже в таком непривлекательном виде, выигрывал математические олимпиады. В нашей дружбе я был отличником, а он – двоечником. Но на самом деле все обстояло наоборот. Я получал двойку и смотрел на своего друга покровительственно; он же, получив вместо чаемой двойки опять пятерку, не знал, куда деваться, шнырял виноватыми глазами, тискал свою улыбку, как грязный носовой платок… Он отправился в МГУ. А я, отчаявшись разобраться в пятибалльной системе, оставил школу еще в девятом классе.

– Вы – философ. Причем в античном смысле, – поняла Марина.

– Как Платон? – взволнованно поинтересовался юноша.

– Ну что вы! Вы скорее Анаксимен, берете всё из воздуха.

– Я? – изумился юноша.

– Ну не я же!

– А вы что?

– Я Кьеркегор. Но с другим знаком.

– Вот видите. А я в чем-в чем, а в знаках совершенно не разбираюсь. Плюс, минус, а ведь есть еще множество других знаков.

– Есть. Знаки сплошь и рядом, я вам доложу… Только если Кьеркегор провозглашал страх и трепет, то я, наоборот, бесстрашие. В остальном мы с ним практически не отличаемся: тот же мнительный юмор, та же брезгливость.

– А о каком бесстрашии вы толкуете?

– О том самом, – заверила Марина. – Не герой совершает подвиг, а подвиг совершает героя.

– Выходит, я герой?

– Отчего же?

– Я не намеревался засыпать на могиле. Я не намеревался совершать этот скромный подвиг, но он совершил меня.

– Вы опять, как в школе, перепутали знаки. Но не бойтесь, я не поставлю вам двойку.

– А что же тогда поставите, пятерку? – посмотрел моляще юноша.

– Нет… Ох уж эти тщетные надежды на банальное чудо. Четверку с плюсом.

– Опять знак.

– Как тебя зовут, брат-философ?

– Василий.

Юля гуляла во дворе со своей четырехлетней дочерью Аллочкой. Муж сидел дома. Девочка мирно копошилась в песочнице. Юлина плоть напевала странный будоражный мотивчик, мотивчик предвкушения. Но сейчас азарт этот Юля сводила к материнскому догляду. Она нежно и радостно наблюдала за дочкой. Аллочка увлеченно копалась вроде бы, но глаза ее, которые она поднимала к матери, оставались пустынными, как дальний угол двора. Мать посматривала то в дальний лиственный, словно подвешенный, угол, то на дочку, словно сноравливая чье-то появление оттуда. И не замедлил этот кто-то явиться из подвешенного кленового угла. Белый воротник поверх рыжего пиджака, червонная хвойная борода, между плотных игл накипает белая смола плоти. Юля сама преступно потупилась, ее глаза занялись огоньком.

– Здравствуй, мой князь! – поприветствовала она навстречу.

– Как ты узнала, что я князь? – замер Степа.

– Как же? Ты ведь сам несчетно рассказывал.

– Неужели я мог доверить тебе эту тайну?

– Мог.

– Как я был до космоса доверчив.

– Да, до космоса ты был доверчив. Но появляется другой вопрос: был ли ты вообще в космосе? Тебе ведь нельзя верить. Вон американцы еще вопрос: побывали по правде-то на Луне. Так и ты.

– Я отказался лететь на Луну, – строго посмотрел Степа.

– Тебе предлагали?

– Да. Американцы и звали. Сказали нашему правительству: не верите, что мы дважды летали, так давайте вашего астронавта, мы в подтверждение возьмем его с собой в третий полет. Выбрали меня.

– Почему тебя? Ты ведь беспартийный.

– Я похож на охотника за головами с Дикого Запада. Рекламный трюк, шоу-бизнес. Прилетаю в Нью-Йорк, чтобы оттуда уже лететь на космодром во Флориде. Но кинозвезды меня прямо из аэропорта сразу к себе – демократия, утечка информации. Я, понятно, не устоял. Жил с одной, потом с другой. Ты их всех знаешь по именам лучше, чем я. Элизабет, Барбара. Совместный полет на Луну сорвался, напряжение международных отношений. Я еле ноги унес от этого голливудского бабья. Всякой прибыльно засветиться с советским космонавтом, гонорары подскакивают тоже астрономически. Деньги одни в головах.

– А здесь ты какими судьбами?

– Я за тобой.

– Прямо из Голливуда?

– Почти. С ними, со звездами Голливуда, я был по долгу космонавта, все равно как постоянно в скафандре. А сейчас я хочу снять скафандр. А снять скафандр я могу только с тобой. Из меня шута хотели враги сделать, хотели уронить в грязь советскую космонавтику. Но не удалось, я вернулся к тебе. Поехали, такси уже ждет за аркой.

– Да, но надо Алку домой отвести.

– Давай отводи, я жду в такси. Только побыстрее, а то я могу сбежать.

– От страха?

– Да, от страха. Мою трусость извиняет то, что я боюсь только тебя.