Юля повела почти насильно дочку к подъезду. Но вспомнила тут, что дома-то муж, а от него, конечно, будет не вырваться. Он способен и из окна следить. Поэтому Юля и к подъезду не подошла.

Она склонилась к дочке:

– Доча, ты у нас большая уже. Вон наш подъезд. Этаж, квартиру свои ты ведь помнишь. Вот ключ, а не получится открыть. Получится, ты же пробовала. Если не получится вдруг, постучи ключом в дверь, и папа мигом откроет. Ему скажи, у меня срочное дело, очень срочное, потом объясню.

Отец выбежал во двор через полчаса, вусмерть бледный. Заметался по двору и в дальнем невесомом углу нашел свою заплаканную девочку. О похождениях жены он в общем знал. Непростительной стала история с дочерью. Когда муж вскоре выяснил, куда уехала Юля, он позвонил Степану, сказал: «Учти, ты написал последнюю свою картину».

Умерла бабушка, мать Мирры Михаловны, ее однокомнатная квартира рядом с Новодевичьим монастырем отошла Марине. Там же поселился Вася Камедьев. После клиники для душевнобольных, куда он попал тоже ни сном ни духом прямо из военкомата, где заговорил о том же Владимире Соловьеве, в коммуналке с родными ему жить изо дня в день сделалось совестно. Ведь он не оправдал родственных надежд. А Марина воодушевленно приняла его за философа. Вася был человеком утонченным, но из довольно простой среды. Для этой среды, что философ, что идиот, разница невелика. Когда говорилось: «Да ты философ!», звучало это всегда насмешливо и иносказательно. Двоечники в школе все были философами, им не оставалось другого выхода в силу их сообразительных способностей. Как идиот, Вася и увлекся философией с ранних лет. «Да ты философ!» – говорили ему, ставя двойку. И он верил. Эта доверчивость привела его к Владимиру Соловьеву. Когда другие носились по двору, читали фантастику или приключенческие книжки, Вася углублялся в философские книги с ятями. С тем другом, конфузливым отличником, в предписанном под снос доме они нашли брошенную библиотеку. В ее книгах слова были не совсем такие, как в учебниках: с ерями, ерами, ятями, фитой. Мальчики представили, что нашли сокровища. В несколько заходов они в школьных ранцах переправили библиотеку к Васе домой в шкаф. Оставалась еще одна полка, но дом как раз снесли. Мальчики и в руинах отыскали несколько чаемых томов. Это оказался именно Владимир Соловьев. В найденной библиотеке были книги по философии, богословию, собственно молитвословы. И если до обретения библиотеки оставалась какие-то надежды на успеваемость Васи, то после надежды рухнули. Вася читал и читал свою библиотеку, каждую книгу по нескольку раз. В книгах этих он усматривал сходство с недействующими московскими храмами: в каждом он чувствовал ту же терпкую сладость, те же ери, еры, яти, ту же фиту.

Рассказал он об обретении Владимира Соловьева психиатру в военкомате, подумал, может быть, тот его поймет. Тот понял по-своему. Но Камедьев был неизлечим. И после лечебницы ему по-прежнему, даже более отчетливо, мерещились яти, титла и фита. У Марины в однушке Вася со своими завихрениями и скромными потребностями пришелся к месту.

Вопреки своему отторжению легальной и чопорной диалектики Марина влюбилась в своего институтского профессора уже на первом курсе. Удало пикировалась с ним на лекциях.

Профессор этот, Иннокентий Подволин, всякий раз, когда сталкивался со студентами в туалете, радостно и смущенно цитировал Юрия Олешу: «Он поет по утрам в клозете!» Но девочки таких проявлений кумира не знали и влюблялись в него на лекциях безоглядно. Отправляя писать курсовые, Подволин наставлял: «Только, прошу, не пишите на тему „Я и Платон“». Но сам в репутации у студентов стоял между Платоном и Аристотелем; прогуливался с Кантом; завтракал с Гегелем; разжигал ночные костры возле горной пропасти с Ницше; был секундантом Фридриха Энгельса. В действительности же Подволину, как Блоку, был ближе всё тот же уроженец Остоженки Владимир Соловьев.

Соловьев ждал в полусне Софию; Блок предчувствовал Прекрасную Даму; Подволин выслеживал женщину-философа. Конечно, он искал предопределения, белого абстрактного огня. Но, по-профессорски учитывая академическую дисциплину, без диплома и в самой способной девушке философа не торопился признавать. Вот с дипломом иное дело. Подволин умел ждать, любил ждать. Именно выдержанное предвкушение, особое зоркое предчувствие делали его лекции столь совершенными и завораживающими. Некоторые студенты спешили после них напиться, разбавить снежное трансцендентное вино имманентным пойлом с прилавка. Но девушки тлели от восторга всухую. Подволин не глядел прямо на свою будущую Прекрасную Даму Гносеологии. Не угадаешь по его сверкающему вверх взгляду – которая? Но лекцию он тайно адресовал ей, покамест в секрете от нее самой. Когда же она заканчивала факультет, в последнюю минуту появлялся он, вчерашний, буквально давешний кумир. И на метафизическом сквозняке свободного выбора, на пасмурных просторах осознанной необходимости дипломированная девушка вручала ему жребий.

Дело в том, что лично Подволин при всем своем блеске и очевидном парении не был собственно философом. Но тем необходимей ему становилась философ-женщина. Прототипом Канта в его лекциях впоследствии оказывалась, скажем, Лена; Гегеля – Лариса; Шопенгауэра – Света. Сам же Подволин перед ними обнаруживался даже не как неудалый абитуриент, достойный лишь раз в жизни ступить под классические своды… Быстро профессор Иннокентий Подволин делался слугой, потом еще быстрее рабом, а потом и раба, поверженного ниц, Света-Шопенгауэр и Лена-Кант оставляли. Развенчание происходило истово. Подволин оказывался все же в быту философом. Но с настоящим философом, изошедшим докучным мистическим ужасом, женщина, будь она даже философом сама, уживается с неохотой. Красавица собиралась уходить печально и неотвратимо. А умный раб тем временем, валяясь ниц в пыли, начинал помалу подниматься в глазах уже новой, следующей неприметно, робко восходящей философской звезды. Подниматься из рабской пыли на знакомый беломраморный пьедестал кумира. Так Подволин саму философию обводил вокруг пальца.

Марина Чашникова заканчивала институт. На выпускном профессор Подволин замешкался в компании хмельных, уходящих из-под его начала выпускников. Так оказался в той квартирке возле Новодевичьего монастыря. Где обнаружился мальчишка по фамилии Камедьев. Хотя обнаружился так ненавязчиво, что Подволин не ощутил сперва какой-либо угрозы. Посидели разнеженно, стали расходиться.

– А вы, молодой человек, почему не собираетесь? – изумился Подволин.

– Я тут живу, – объяснил мальчик.

Вернулись в комнату. Выпили еще по рюмке.

– А была ли в России философия? – вслух задумался призывно Вася.

– Вы где учились? – озаботился Подволин.

– Я-то. Нигде.

– Вообще?

– Да, практически.

– Тогда ваш вопрос неудивителен.

– У кого из наших мыслителей есть полноценная философия? – не унимался мальчик. – Философия свободы Бердяева? Я вас умоляю. Франк? Помилуйте, слишком благонадежен, серый экзаменационный фон. Шестов? Но полагался на случай – дионисийский грешок. Трубецкой, Булгаков, всё тот же свинцовый взгляд, казнить нельзя помиловать, толкование «Записок охотника». Тогда, может быть, Чаадаев? Но не соблаговолил. Брезгливость способна доставить в желтый дом, мне ли не знать. – Камедьев сладко вздохнул. – Остается Соловьев. Соловьеву хорошо внимать, как соловью. Но разве у соловья есть философия? Восторгавшие Соловьева же схоласты замыкали уши от соловья как от адского искушения. Так и боролись с соблазном: выходили в весеннюю рощу и затыкали уши. Эдак издалека и подчалили к субъективному идеализму.

– Вы так ребячливо экзаменуетесь передо мной. Вам бы учебник логики покрутить в руках, – злобился лучисто Подволин. – Но, чтобы не заскучала дама, наскоро замечу вам, что вы позабыли еще об одном нашем философе.

– О каком же?