— Помню. Ну и что с того?

— Все очень просто. Если бы в больнице не произошло так много странного до того, как ты пришел, я, скорее всего, тебе не поверил бы.

— Понятное дело! — воскликнул Груша.

— Так вот, давай допустим, что все странные события, произошедшие в этой больнице за последние сутки, имеют общий корень. И чтобы этот корень выдернуть, необходимо его найти, а для этого надо распутать весь клубочек…

— Клубочек? — Виталик все еще тормозил от лекарства.

Дмитрий Антонович терпеливо кивнул.

— Виталий, для того, чтобы все понять, необходимо с чего-то начинать.

Согласен? Это правило формальной логики. Должна быть отправная точка. И вот, мне пришла в голову мысль — провести эксперимент, который позволит нам больше узнать о твоем странном соседе по палате. Этот эксперимент может доказать нам, что ты был прав и Федор Иванович твой — это не простой человек.

— Да зачем нам все это нужно? Я ведь вам уже говорил…

Кожало поднял руку:

— Чтоб раз и навсегда избавится от сомнений. И если мы поймем, что мы правы, то постараемся спровоцировать его на какой-нибудь необдуманный поступок.

— Ничего не понял. Делать-то что надо? — вздохнув, спросил Груша.

Дмитрий Антонович улыбнулся, подошел к столу и похлопал Грушу по плечу.

— Молодец! Хвалю за решительность. Для начала ответь мне, в твоем телефоне есть функция диктофона?

— Какая еще функция? — удивился Груша. — Нету у меня никаких функций. Это… У меня с алгеброй совсем дела плохи.

— Какая к черту алгебра! — вышел из себя Дмитрий Антонович. — Диктофон у тебя в телефоне есть?

— А-а! Вот вы о чем! Есть, конечно.

Дмитрий Антонович сел на стул и наклонился к Груше.

— Тогда слушай внимательно, что я придумал, — произнес он.

Магамединов с тяжелыми мыслями в голове поднялся на второй этаж, зашел в свое отделение и у поста дежурной медсестры встретился с Весюткиной. Инга Вацлавовна держалась крепче всех, она перелистывала историю болезни какого- то больного, словно ничего и не случилось.

— Все с ума посходили, — пожаловался ей Максим Викторович. — Творят, черт знает что. Кухню разграбили, словно сто лет не ели.

— Правильно, а вы что думали?! Людей надо кормить, — ответила на это Инга Вацлавовна. — Война войной, а обед по расписанию. Вон уже десять часов утра, а завтрака так и не было.

— И не будет, если мы его сами не организуем.

— Так давай организуем.

— Мы-то здесь с тобой решим проблему, а вот кто позаботится о людях на первом этаже?

Весюткина пожала плечами.

— Давай хоть наших больных накормим, — сказала она. — А они, пусть поделятся с теми, кто пришел их навестить, и часть проблемы будет решена. А, вообще, мы не должны думать обо всех. Это, скажем так, должно быть головной болью главврача.

Магамединов мрачно улыбнулся и высказал все, что он думает по этому поводу:

— У меня такое ощущение, что главврач самоустранился. Я не видел, чтоб он что-то предпринимал. Он, вообще никому на глаза не показывается.

Весюткина шлепнула истории болезни на стол:

— Вот же гад! Ситуация вышла из-под контроля, а он сразу в кусты!

Магамединов раздраженно замотал головой. Действительно, разве можно так бездействовать! А потом задумался: ведь я и сам не лучше, что я сделал полезного за последних два часа?

— Ладно, предлагаю устроить чаепитие, — произнес он. — Я пошел на кухню за батонами и маслом.

— А я тогда накипячу у нас в столовой кастрюлю воды. Сахар с заваркой там тоже должны быть.

— Так и порешим. Ведь никаких других предложений нет?

— Нет. Да и не надо ничего другого придумывать.

Когда Инга Вацлавовна подошла к дверям столовой, ей дорогу перегородил лысый верзила с фамилией Хонкин. Она эту фамилию хорошо запомнила, потому что младший брат Хонкина был ее больным. Младшего брата звали Женькой — он постоянно приставал к ней с двусмысленными разговорами, пытался ее закадрить.

— Слушай сюда, докторша! — неожиданно взревел Хонкин. — Даю тебе ровно десять минут, чтоб ты нам с братом организовала что — нибудь пожрать… и чтоб принесла все это во вторую палату, поняла?!

— Что?! — опешила от такой выходки Весюткина.

Хонкин демонстративно посмотрел на часы.

— Так… Время пошло, — сказал он. — Смотри мне. А то я бываю очень злым.

— Вы что себе позволяете?! — завелась Инга Вацлавовна. — Вы соображаете, что несете?

Глаза Хонкина мгновенно налились кровью, он схватил Весюткину за воротник халата и закричал прямо ей в лицо:

— Слышишь, мразь, не смей на меня орать! С сегодняшнего дня ты будешь делать то, что я скажу!

Мимо Весюткиной и Хонкина, отводя глаза, мелкой походкой просеменила Чеславовна. Весюткина покраснела и попыталась вырваться.

— Мужчина, успокойтесь! Я не виновата в том, что вас вовремя не покормили!

Хонкин притянул Весюткину к себе.

— Я спрашиваю, ты поняла меня или не поняла?! — тихо и злобно переспросил он.

Весюткина впилась ногтями в руку Хонкина.

— Я все поняла, убери свою руку!

Хонкин мерзко улыбнулся. Весюткина не выдержала этой улыбки, плюнула ему в лицо и вырвалась.

Хонкин бросился на нее с кулаками. Инга Вацлавовна, закрывая лицо руками, прижалась к стене. Разъяренный мужчина ударил ее по голове, Весюткина застонала, но не заплакала. Она опустила руки, скривилась от боли и взглянула в глаза Хонкина. Тот схватил Весюткину за подбородок.

— Доступно объяснил?

— Доступно, — ответила она сквозь зубы.

— И чтоб через десять минут во вторую палату мне с братом пожрать принесла.

Хонкин развернулся и медленным шагом пошел по коридору. Весюткина проводила его ненавидящим взглядом и зашла в столовую.

Весюткина прислонилась лбом к зеркалу, висящему на стене, и заплакала от боли и унижения.

— Успокойся, дорогая, — сказала Инга Вацлавовна своему отражению. — Все уже позади. Иногда наступает такое время… Время зла… Оно наслаждается… Этим моментом…

— Что вы сказали? — раздался в ответ чей-то невнятный голос. — Какое к черту зло?! Да и не наслаждаюсь я моментом. Я просто есть хочу.

Весюткина вздрогнула и обвела взглядом столовую. Никого. Инга Вацлавовна вошла в раздаточную. Глаза ее округлились, и она прикрыла рукой рот.

— Ничего себе! Александр Михайлович, что с вами?

На полу в раздаточной сидел Шарецкий. Между ног у него стояла двадцатилитровая кастрюля с надписью «Пищевые отходы», а крышка от нее валялась в углу комнаты. Александр Михайлович, опустив руки в кастрюлю, интенсивно жевал отходы. Рот у него был полный, подбородок — весь заляпан едой, взгляд какой-то потерянный и одновременно извиняющийся.

Шарецкий громко отрыгнул и попытался успокоить Весюткину:

— Со мной практически все в порядке. Я просто испытываю ужасный голод и не могу его контролировать.

Шарецкий загреб руками в кастрюле пищевые отходы и все без разбору запихнул себе в рот. Руки у него затряслись, как у пьяницы — отходы и объедки посыпались на пол.

Весюткина подошла поближе к Шарецкому и заглянула в кастрюлю. Затем кинула взгляд на его живот. Двадцатилитровая кастрюля была почти пуста, а живот у Шарецкого раздулся до невероятных размеров.

— Александр Михайлович, — сказала она. — Вы что, съели всю кастрюлю?

Шарецкий кивнул и поднялся на ноги. Взгляд у него был, как у провинившегося ребенка. Он отряхнулся от крошек, попытался вытереть рот, но только размазал грязь по щекам.

— Я вас умоляю, Инга Вацлавовна, вы только об этом никому не рассказывайте, — попросил Александр Михайлович и в три прыжка выскочил из раздаточной.

Весюткина застыла на месте. Она долго смотрела на пол, затем шмыгнула носом, взяла веник и совок и начала убирать бардак, который оставил после себя Шарецкий.

— В одночасье все превратилось в сплошной кошмар, причем, не лучшего сорта, — сказал Вадим и двинулся дальше по узкому коридору подземного этажа.