- Значит, никаких заслуг перед этой самой юстицией у вас не имелось?
- Заслуг? Скорее наоборот, - немного пожал плечами Ознобишин. - Скорее уж неудовольствие мог я вызывать до революции, что, собственно, революция и отметила назначением, за которое я почему-то сейчас должен страдать.
- А! Вас революция отметила, так-так, - усмехнулся Рагозин, - вон какой поворот...
- Нет, не поворот, а я хочу только сказать, что движения по службе до революции у меня не было, что я не располагал начальство к доверию.
- А, собственно, что у вас такое было? - чуть-чуть раздраженно спросил Рагозин. - Вот вы все говорите - недоверие, недоверие. Почему вам, собственно, могли не доверять? За что?
- Это я могу только догадываться, предполагать, - ответил Ознобишин в добродушно-вкрадчивом тоне, как близкому человеку. - Скорее всего, за мое неодобрение репрессий, за недостаточную радивость к политическим делам. На меня, конечно, ничего серьезного не возлагали, так себе - кое-что подготовить, подобрать материалы. Но я старался, в меру маленьких своих возможностей, облегчать нелегкую участь людей, которых преследовал царский закон за убеждения. Революционеров даже, если случалось.
- Вон как, - легонько мотнул головой Рагозин. - Может, приведете какой пример?
- Например, в рагозинском деле, очень у нас нашумевшем, - сказал Ознобишин.
- Это что за... рагозинское дело такое? - спросил Рагозин, помолчав.
- Дело о тайной подпольной типографии, которую держал я погребе революционер Рагозин. Очень много людей было замешано, дело тянулось долго, но Рагозина так и не разыскали. Бежал.
- Он что, этот Рагозин, - сказал Рагозин, в упор смотря на Ознобишина, - он что - эсер?
- Рагозин? Нет, он был из социал-демократов. Рабочий железнодорожного депо. В депо была втянута интеллигенция, много молодежи.
- Вы что же... участвовали в преследовании?
- Дело проходило в палате. И мне кое-что поручали по делопроизводству, так что я был в курсе. Особого влияния я иметь не мог, но все-таки посчастливилось оказать помощь привлеченному по делу Пастухову. Может быть, слышали - известный театральный деятель, драматург?
- Он что же, имел отношение... был тоже в подполье?
- Нет, он был запутан по косвенным связям, но ему грозила ссылка, как многим по этому делу. Цветухин привлекался еще - актер здешний. И ему мне тоже удалось быть полезным. Конечно, мое сочувствие к неблагонадежным, как тогда они назывались, не могло нравиться моему принципалу, то есть товарищу прокурора. Да и сослуживцы-коллеги на меня косились. Вот это я имел в виду, говоря о недоверии ко мне в прокуратуре.
- Большое было, значит, дело? - сказал Рагозин и отвернулся от Ознобишина.
- Рагозинское? Очень разветвленное: прокламации, тайное общество, типография, масса обвиняемых. В нашем округе одно из самых громких.
- Ну, а этот, как его... Рагозин, значит, уцелел?
- Не могу сказать. Во всяком случае, не был разыскан, и, по закону, дело о нем было прекращено. Может быть, и уцелел, - такие примеры нередки, старый режим был бессилен против бывалых революционеров.
- Да, против бывалых, конечно... - буркнул самому себе Рагозин и спросил вскользь: - Он что, был семьянин?
- Рагозин? Насколько помню - нет. Жена у него была, это я знаю, потому что он сам ушел, а жена не успела, ее взяли, и она умерла здесь в тюрьме во время следствия.
- Отчего же? Отчего умерла?
- Ну, знаете, - тюрьма! Но, насколько память не изменяет, кажется - в родах.
Рагозин взялся за бумаги. Он просматривал их, как будто вчитываясь в отдельные строчки, нагнув низко голову, почти не шевелясь. Потом оторвался, быстро спросил:
- А ребенок? Остался ребенок после нее?
- Не могу сказать. Возможно, конечно.
- Понимаю, что возможно. Но я спрашиваю - знаете вы или нет? - грубо спросил Рагозин.
- Не знаю, нет, не знаю, - ответил Ознобишин, настораживаясь и тоненько прищуривая небольшие, вдруг словно успокоившиеся глаза.
- Возможно, понятно - возможно, - проговорил Рагозин по-прежнему ровно, без нажима, желая показать, что он не может допустить грубости. - Я почему спросил? Потому что слишком хорошо известно, что таких детей, рожденных в тюрьме, предостаточно.
- Безусловно, - неуверенно подтвердил Ознобишин.
- И о них надо проявлять заботу.
- О детях сейчас заботятся, это правда, - вздохнул Ознобишин.
- Сейчас! - сказал Рагозин опять резко. - Сейчас - другое. А раньше разве о них думали? Родится вот такой от арестантки, и ладно. Куда его? Куда его девали, спрашиваю?
- В приют, обыкновенно, - сказал Ознобишин.
- В приют? В какой приют?
- Были такие сиротские приюты.
- Я понимаю. Я спрашиваю, допустим, у этой... у жены, ну, о которой вы говорите, которая умерла, скажем, остался ребенок. Куда его из тюрьмы, куда должны были поместить?
- Не могу сказать, - произнес Ознобишин нащупывающим новый тон голосом. - Но ведь можно попробовать установить, если бы заинтересовал именно случай с женой Рагозина.
- Установить?
- Да, ведь в рагозинском деле могут найтись следы.
- Вы, что же, думаете, оно сохранилось, это дело?
- Архив палаты цел, как я уже вам сообщил.
- И вы, что же, могли бы отыскать? - в какой-то вспышке нетерпенья спросил Рагозин.
- Вероятно, конечно, - подумав, медленно отвечал Ознобишин, - но вряд ли в моем положении, по крайней мере пока я лишен свободы...
Вдруг долгий, связывающий взаимностью и все понимающий взгляд остановил их, в молчании, друг на друге. Слышалось ясно дыхание Рагозина частое, с шипящим выталкиванием воздуха в усы, и ознобишинские хрипловатые вздохи через приоткрытый рот. Они пробыли в неподвижности несколько секунд. Затем, шумно перевернув лежащее на столе дело и отодвигая его прочь, Рагозин проговорил, обрезая слова:
- Стало быть, вы утверждаете, что оказали услуги некоторым лицам, которых преследовал царский суд. Как либерал, да? По либеральным мотивам, так?
- Из сочувствия, - мягко пояснил Ознобишин.
- Понятно. Нам не сочувствуют только там, где нет нашей власти.
- Извините, но это было до вашей власти, - деликатно поправил Ознобишин.
- Но говорите-то вы об этом при нашей власти, а не при царе, возразил Рагозин. - Я попрошу вас письменно назвать свидетелей, которые могут подтвердить ваши показания о прошлой службе. У вас ко мне вопросов нет?