Она молчала. Шутов отошёл за стеллаж и загремел там кастрюлькой, в которой Саша ночью варила картошку с мясом.

– Значит, так и запишем, остаёшься, – проговорил Игнатьев, расценив по-своему её молчание, – оставим решение этого вопроса до лучших времён. У нас теперь будет много работы, друзья. Чем это ты там гремишь?!

– Я не могу слушать, когда ты так выражаешься, – пробубнил тот с набитым ртом, – запи-и-шем, друзья-я-я! Скажи по-человечески, что надо сделать!

– Оставь мне мяса, гад! – Игнатьев скрылся за стеллажом в закутке, который Саша про себя уже стала называть кухней.

«А громила прав, домой возвращаться нельзя». Сейчас парень был не так противен ей, как ночью.

Саша обвела глазами подвал. Откуда сочился свет? То пропадал, то опять становилось светло. И сильно дуло. Откуда-то с потолка. А-а… Прореха открывалась и закрывалась под порывами ветра над вторым люком. Прямоугольник, достаточно широкий, тянулся метров на десять в длину, концы его терялись в темноте подвала.

Открыв второй люк, под которым стояла, Саша зажмурилась от снега, полетевшего в лицо. Метель бушевала вовсю. Солнечный свет едва попадал на землю сквозь тучи, грязной разбухшей ватой устилавшие небо. Сильный ветер мёл тучи снежной крошки в сторону города.

– Совсем спятил из-за этой, – ворчал Глеб, вылавливая пальцами остатки картошки.

– Заткнись. – Игнатьев сидел на табурете возле стола за стеллажом. – Лучше, скажи, где можно найти рабочих для постройки ангара?

– Я заткнулся, – буркнул Глеб, но, покосившись на друга, сказал: – На верфях, в доках, как и в прошлый раз. Там, конечно, из народа твой папаша жилы тянет, но всегда можно найти охочих до заработка, – он помолчал, загибая толстые, короткие пальцы на правой руке, что-то подсчитывая, – пятерых могу привести. Только надо сразу оговорить оплату.

– Оплату, – задумчиво повторил Игнатьев. – Буду платить за день в два раза больше, чем в доке. Рубль в день. За срочность.

– С ума сошёл, половины хватит, – ахнул Глеб, уставившись на него в темноте подвала, – где будешь брать деньги? Вроде папаша отказал тебе в содержании ещё полгода назад?

Игнатьев поёжился.

– Откуда дует? Чёрт, перекрытие на яме, наверное, ветром сорвало! Глебка, откуда я деньги буду брать, это моё дело.

Он, пошатываясь, прошёл по подвалу, оглядывая потолок. В это время порыв ветра опять открыл щель. Снежная пыль посыпалась вниз.

– Глеб! – позвал Игнатьев, чертыхнувшись. – У нас же смотровая яма не закрыта.

В это время чья-то рука там, наверху принялась расправлять промасленное полотно и закреплять его.

– Саша! – позвал Игнатьев, задрав голову кверху. – Не надо!

Кусок ткани приподнялся, показалось лицо Саши.

– Дует, здесь дыра! – проговорила она, наклонившись, заглядывая в темноту. Со света ей ничего не было видно внизу.

– Там надо досками закрывать, оставь! – крикнул Игнатьев.

Она кивнула молча и исчезла.

Глеб язвительно хмыкнул.

– Ремонтник нашёлся. Я схожу, ты ещё свалишься, доходяга.

– Доски от обшивки кое-где остались, – Игнатьев шёл за Глебом и говорил ему в спину.

– Посмотрю, ночью-то я вообще ничего не понял.

Парень, натянув рабочую куртку, искал что-то на стеллаже.

– Где топор? А-а… Куда гвозди все подевались? Я же их видел на прошлой неделе. Что… парней уже звать или пока рано?

– Зови, сегодня пойду к отцу. Деньги будут.

– Думаешь? – Глеб обернулся и с сомнением покачал головой. – Что-то сомневаюсь я, что Михайло Игнатьев так просто отступится от своего слова.

Игнатьев рассмеялся и поморщился от боли.

– У него есть одно достоинство. Если на него работают, он платит.

– Это да, не было еще ни разу, чтобы он не заплатил.

Придавив обломком балки ткань, прикрывавшую смотровую яму, Саша стояла возле дверцы среднего люка. Тучи ползли по небу, вытрясая из себя тонны мокрого снега.

А там, за снежной пеленой, притихший и мрачный лежал город. Грязный переулок в рабочем посёлке. Тесная конура. Вечно пьяная мать и голодная сестра. И холод, промозглый холод. Ей нельзя возвращаться, но тоскливо становилось, когда она вспоминала о матери и сестре.

Хлопнула дверца люка, вынырнула голова Глеба, парень демонстративно отвернулся и мрачно стал осматривать то, что осталось от дирижабля.

– Чего мёрзнешь? – будто между прочим, не оборачиваясь, спросил он. – Иди в тепло. И не злись. Не ты первая, кто нашёл здесь приют.

– Я не злюсь, – ответила Саша, кутаясь в своё длиннющее пальто. – Сколько вас здесь живёт обычно?

Глеб обернулся, удивлённо сморщившись.

– А тебе зачем?

– Ужин приготовлю.

– О! Вот это дело! Раньше нас больше было, Димка всегда, когда затевает что-нибудь, собирает народ. В последнее время вчетвером жили, теперь вот Ильи не стало. Стало быть…

– Стало быть, со мной четверо, – Саша пожала плечами, – а кто кроме Ильи с вами жил?

– Хельга.

Глеб больше ничего не сказал, а Саша не спросила.

Помрачнела ещё больше и пошла вниз. «Стало быть, эта девица Хельга живёт здесь постоянно. Имя чудное…»

5. Дом на Щукинской

Город мрачный и мокрый от наступившей вдруг оттепели пыхтел трубами. Трещали гудки автомобилей. Серая мгла делала лица прохожих тоже серыми, неулыбчивыми, словно надевала на них маски. Снег растаял. Грязные потоки шумели в сточных канавах. Комья сырой грязи на обочинах мостовой наворачивались на колёса машин, летели в кутающихся в пальто прохожих.

Игнатьев шёл быстро. Иногда налетал на прохожего, извинялся, не взглянув на него, шагал дальше. Лишь засовывал руки глубже в карманы широкого ему пальто.

Он торопился сюда, на Щукинскую. Богатые дома виднелись в глубине парков сквозь кованые решётки оград, проехала конка. Дорогие манто, крахмальные стоячие воротнички и пышные юбки, дамы и господа, чопорные и застёгнутые на все пуговицы.

Всё та же дымная, влажная взвесь в воздухе, чёрные хвосты над видневшимися вдалеке трубами.

Игнатьев чертыхнулся, ещё два квартала.

Можно бы доехать конкой, но в кармане не было ни копейки.

Полицейские провожали его подозрительными взглядами, некоторые тут же узнавали и отводили взгляд.

Лицо Игнатьева кривила злая улыбка.

«До чего докатился младший Игнатьев… совсем опустился младший Игнатьев…»

Ему казалось, он слышит их, но так было всегда. Он давно привык к тому, что о нём судачили люди. «Людям нравится говорить о других людях, а если тех преследуют неудачи, то это забавно вдвойне».

Широкие ворота, перед которыми он остановился, были заперты. Калитка дёрнулась судорожно, словно её хотели открыть и не смогли.

«Пётр Ильич сражается с пневматическим замком», – улыбнулся Игнатьев. Наконец, калитка распахнулась, из сторожки заспешил старик.

– Игнатьев Михайлович! Какая радость!

Игнатьев похлопал старика по плечу:

– Рад тебя видеть, Пётр Ильич. Как поживают твои птицы?

Старик радостно закивал, вглядываясь в лицо старшего отпрыска хозяев:

– Пять малиновок, два соловья, четыре коноплянки и что-то около десятка щеглов. Сестре вашей очень нравится бывать у меня, она, как и вы, Игнатьев Михайлович, каждое утро прибегает, едва проснётся.

– Да, помню, Пётр Ильич, и я сегодня, может, загляну к тебе, – Игнатьев улыбнулся и, ещё раз оглянувшись и махнув старику рукой, пошёл по посыпанной толчёным кирпичом дороге к дому.

Дом Игнатьевых стоял в глубине старого сада. Двухэтажное здание с главным входом под тянущейся почти вдоль всего фасада террасой. Колонны украшали вход. Снег ещё лежал на газонах и бордюрах с бархатцами и алисумом. Розы обрезаны к зиме. Сад скучен и мрачен, только всегда зелёные ели в дальнем конце сада радуют глаз.

В большом доме, отапливаемом старыми каминами, всегда было холодно. Лишь помещение кухни на первом этаже и спальни – на втором, обогревались горячим паром по трубам от большого котла в бойлерной.