Игнатьев дёрнулся вперед:

– Где?! Где я мог их увидеть?!

– В лавке старика Шварца, конечно, или ты будешь утверждать, что не знаешь такого и никогда не был там?

– Гравюры Шварца не вымысел?! – прошептал растерянно Игнатьев.

– Гонки на дирижаблях? – расхохотался продавец, с торжествующим видом откидываясь назад. – Значит, ты всё-таки видел их?

– Гонки на дирижаблях, – повторил Игнатьев, – ты сначала их не так назвал.

– Дирижабли, вернее, цеппелины с жёстким корпусом выпускал граф Цеппелин.

– С жёстким корпусом. Значит, ли это…

– Это значит, что вместо вот этого твоего «шёлк», – внеземелец ткнул пальцем в чертёж, где сбоку баллона была надпись, – будет стоять ваше, не знаю что, мой мальчик. Потому что дюралюминий вы ещё не изобрели. А вот что ты хотел от меня?

Игнатьев ошарашено молчал. Потом повертел головой и проговорил, уставившись в насмешливые глаза иноземца:

– Паровой двигатель! Или хотя бы чертёж его, если просьба моя покажется слишком наглой! Я обращался к начальнику депо господину Мельникову, он наотрез отказался помочь, и мне посоветовали обратиться к тебе. Говорят, самые лучшие их привозят от вас, из Внеземелья!

– Эх, глупыш ты, глупыш… думаешь просто притащить его к вам? – улыбнулся и покачал головой продавец. И подмигнул: – Будет тебе паровой двигатель. Правда, у нас их давно не выпускают, но сделаем! А вот гондолу свою, – и он придвинул чертёж к себе, – раздели надвое, на пассажирскую и мотогондолу, для двигателей. И ещё… Тело дирижабля лучше разделить на отсеки, баллоны, тогда, если один повреждён и спускает газ, то тебя удержит на плаву исправный. Но больше всего мне у тебя понравилась идея о стальной ферме, этого ты не мог увидеть на гравюре Шварца.

Внеземелец с улыбкой посмотрел на Игнатьева, тот слушал внимательно… И оказался не готов к похвале. Лицо его залилось краской от удовольствия.

– А ты мне привези чертёж самого-самого цеппелина! – выпалил он.

– Привезу, – хохотнул продавец и отхлебнул пива, – только вот что ты с ним делать будешь?

Игнатьев пропустил насмешку мимо ушей и спросил:

– А гонки на дирижаблях?.. У вас бывают?

– Всё реже. Мало кто балуется ими теперь.

Допив пиво, внеземелец заторопился. Забрал все деньги, какие были у Игнатьева, усмехнувшись при этом:

– На границе пойдёт любая валюта. Лекарство от людской жадности не придумали ни в одном подлунном мире.

И ушёл.

А Игнатьев ещё долго сидел один, машинально набрасывая карандашом маленькие фигурки дирижаблей, виденные им однажды на старой гравюре. Эти плывущие в чужом небе машины вскоре заполнили весь чертёж. Ветер далёкой неведомой земли гнал огромных цветных птиц вперёд. И казалось, что на одной из них находится он…

Он уже засыпал, когда услышал вкрадчивый голос хозяина за дверью подсобки:

– Ты, Саша, такая красотка. С твоей внешностью ты легко могла бы заработать большие деньги. Я мог бы тебе помочь.

В ответ не слышалось ни слова. Игнатьев перевернулся на другой бок, но невольно продолжал вслушиваться. Саша, дочь Лушки. Неулыбчивая, худющая, с рассыпающимся узлом русых гладких волос. Работала посудомойкой при ночлежке Мохова. Первый раз он её увидел с полгода назад. Тогда Игнатьев отдал все деньги внеземельцу и пришёл ночевать сюда.

– Имея деньги, ты могла бы помочь матери, которой давно пора на покой. Тебе не жаль мать? Посмотри, на кого она стала похожа. Ей требуется отдых. А мне не нужна посудомойка, от которой приходится отгонять посетителей.

Тишина по-прежнему была ему в ответ, только плеск воды и стук кружек, тарелок.

– Всё молчишь. А зря отказываешься от моей помощи. Ты такая гладенькая…

Пауза. Грохот посуды и перевёрнутого таза на пол. Мыльная жирная вода потекла по полу из-под двери в подсобку. Игнатьев вскочил и рывком открыл дверь.

Мохов, мокрый и злой, отирая помои с лица, выдавил:

– Ладно, Александра, передай Лукерье, что оплату за жильё больше я ждать не намерен. Или пусть платит, или убирайтесь вон. Что хотели, господин Игнатьев? – он повернулся всей массивной кормой к постояльцу, словно давая понять, что встревать ему в это дело не стоит.

Злой взгляд девчонки достался и Игнатьеву. Но видя, что Мохов собирается уходить, Игнатьев лишь сказал, кивнув на лужу:

– У вас потекло, Мохов.

Челюсть Мохова выдвинулась вперёд от злости, но он промолчал и потом прошипел под нос:

– Щенок… Гадёныш!..

Игнатьев проснулся оттого, что кто-то обхватил его и прижал к деревянной стойке. Нож больно ткнулся в шею. Темно как в могиле, лишь ощущение присутствия людей, толкущихся рядом. Кто-то пьяно навалился на него, стал шарить по карманам. Другой затолкал кляп в рот.

– Куссается, гадёнышш! – прошипел Мохов.

И его тяжёлый кулак саданул пару ударов по ребрам. Игнатьев дёрнулся, пытаясь скинуть навалившееся тело. Кто-то тянул с ног сапоги, хихикая.

– Жилет… Отдайте мне жилет.

Глухой удар по телу, лежавшему на нём.

– А-а-а!

Нож упал на пол.

– Часы мне… – приказал голос незнакомый, глухой.

Короткий удар по голове…

В следующий раз Игнатьев очнулся от того, что дождь лил как из ведра. Кто-то тащил его по грязи, подхватив под мышки. Открыв на мгновение глаза, Игнатьев зажмурился – голова сильно кружилась. Небо перевернулось и оказалось под ним, а земля – сверху. Шёл дождь. Саша смотрела на него оттуда, сверху.

– Да очнись ты, очнись, – шептала она.

Небо с землёй вращались. Гудело пламя.

Старик Афанасьев смотрел, как прогорает ангар, как оголяются в огне рёбра огромного чудовища, и плакал потому, что не мог сжечь также все машины в мире и вернуть сына. Но вот Афанасьев ушёл, тяжело ступая по сырой и липкой грязи. Его ещё долго было видно в наступающих сумерках и руки его – взлетающие возмущённо в разговоре с самим собой.

В поле носились обрывки обугленной ткани, кричали вороны. Догорал ангар. Сквозь стальные рёбра виднелся край багрового солнца.

1. В укрытии

Возле пепелища тепло. Всю ночь угли вспыхивали и гасли, шипели под дождём. Обтянутые полотном, обшитые снизу досками, бока дирижабля сгорели почти полностью, оголив стальные рёбра.

Но пошёл дождь, и пожар стал стихать. В нижней своей части, у хвоста, доски не сгорели до конца, образовав навес над обуглившимся полом ангара.

Забравшись туда, затащив за собой Игнатьева, Саша затихла, дрожа от холода. Но дерево было тёплым. Дождь стучал по обшивке, и лишь с порывами ветра попадал в убежище. Думалось об одном и том же. Она потеряла работу, ей опасно возвращаться домой, и она одна в поле с человеком, которого видела только несколько раз в жизни. Но парень валялся без сознания, с кляпом во рту, в дальнем углу ночлежки под кроватью. А ночью его должны были закопать на заднем дворе, как обычно Мохов поступает с трупами, почти трупами и теми, кому следовало, по его мнению, стать трупом.

Когда Саша случайно нашла парня, забравшись с ведром и тряпкой в дальний конец «норы», Игнатьев ещё дышал. «Живьём закопают», – подумала она. Голова его была неловко запрокинута, но на шее прощупывался пульс.

В ночлежке часто пропадали люди. Бездомные, богатые, избитые собутыльниками или должниками Мохова. Саша передёрнулась, вспомнив, как иногда шевелилась земля во дворе, за сараем. Потом их увозили и бросали в море, в бухте сильный тягун, трупы больше никто никогда не видел.

Она хотела лишь оттащить Игнатьева подальше от заведения, потом поняла, что бросить его не может, жалко. Так и дотащила до ангара. Слышала однажды, что красавчик Игнатьев со своей машиной обитает здесь, на окраине, в ангаре Афанасьева.

Дождь прекратился. Тучи бежали по низко нависшему небу. Быстро темнело. Капли срывались в тишине с огромных железяк и тяжело шлёпались на землю. Вслед за ушедшим дождём подуло холодом, захлопало на ветру сырое недогоревшее полотнище. Но здесь, в укрытии, пока было тепло. Саша ладонью провела по лицу парня. Дышит.