До дома минут пятнадцать ходьбы, но она всю дорогу бежала…

Мать она нашла скрючившейся пополам на кровати в маленькой спаленке. Шторы были закрыты, похоже, ещё с ночи. Горела настенная лампа, размером с кулачок. Перепуганная насмерть Полина с белыми губами встретила её у входа.

– Что случилось, Поля?

– Мама ушла утром, – сбивчиво стала рассказывать сестра, – её долго не было. А когда вернулась, я её не узнала, такая страшная она была. И за ней кровь по полу. Саша, что с ней?!

– Откуда же я знаю, – Саша обняла сестру, прижала её к себе, потом отстранилась и серьёзно посмотрела на неё, – маме нужна помощь, мы должны быть с тобой сильными, Поля.

И она тихо вошла в полутёмную спальню. Мать лежала с открытыми глазами.

– Саша, – попыталась усмехнуться она, – что-то пошло не так. Всегда всё было так, а сегодня не так. Пить, дай мне пить, моя девочка, – прошептала она чёрными спекшимися губами.

Саша побежала за водой, когда в дверь стукнули коротко. Пришёл врач. Пробыл у больной недолго и, брезгливо морщась, вышел вымыть руки.

– Что с ней? – бросилась к нему Саша.

Он всё также брезгливо скользнул по лицам сестёр и коротко ответил:

– Аборт. Прокол матки. Сепсис начался, – но видя совершенно дикий взгляд их, смягчился: – Вашей матери остались считанные часы. Прощайтесь. Батюшку я пошлю.

Непонятные слова оглушили. Страшные и незнакомые, произнесённые холодно и отстранённо, они казались приговором.

Лушка лежала теперь, вытянувшись. То приходя в сознание, то теряя его. Ближе к ночи ей стало хуже, и Саша сидела рядом, не отходя. В какой-то момент мать открыла глаза:

– Саша… девочка моя, Полина… солнышко, – зашептала она торопливо, словно боясь, что её оборвут на полуслове. – Видит бог, я любила вас…

Полина заплакала в голос. Саша смотрела на мать и плакала…

Лушка умерла ночью, не приходя больше в сознание.

С похоронами очень помог Иван. Он появился утром, едва узнал от матери, что случилось несчастье.

Лукерья лежала в гробу строгая и спокойная.

18. Поздний визит

Иван пришёл на следующий день опять. Пришёл поздно. От него сильно пахло коньяком. Лицо было взволнованно, он улыбался растерянно. Дорофеев был очень пьян, отказался проходить и долго извинялся. Потом спросил, как они, не нужно ли им что-нибудь. Он говорил, а глаза его впились в лицо Саши. Вдруг он шагнул к ней, притянул к себе. Стал целовать. Зашептал:

– Я постоянно думаю о тебе… Всё… всё имеет твой голос, всё смотрит твоими глазами… Я смотрю в зеркало и думаю, каким ты видишь меня. Надеваю рубашку и думаю… понравится ли она тебе. А потом… Не смейся… думаю, как ты будешь её снимать…

– Вы очень пьяны, – прошептала Саша, отступив и коснувшись лопатками стены.

– Не называй меня на вы, не надо… я пьян… я долго думал, что должен всё это сказать тебе… и напился…

Саша вдавила голову в стену, пытаясь отстраниться.

Он заметил это движение. Замер на мгновение и выпрямился.

– Я п-понял, Александра, – Иван покраснел, протрезвел в раз и начал заикаться.

Ушёл быстро, едва взглянув на неё, не сказав больше ни слова. Расстёгнутое клетчатое пальто, потёртый цилиндр в руках…

19. Мастерская Поля

Игнатьев через час с небольшим добрался на Мичманскую, спрыгнул с подножки экипажа и остановился на тротуаре. Задрав голову, уставился на чердачное помещение обычного трёхэтажного дома.

Широкое окно мансарды было заставлено гипсовыми женскими бюстами, мужскими ногами и прочим художественным хламом. Обычное окно художественной мастерской, каких в этом шумном районе много.

Игнатьев повеселел – он здесь не был пару месяцев и боялся, что Поль, его друг, съехал на другую квартиру. Скульптор и художник Поль Трессильян или попросту Поль, как они все называли смуглолицего подвижного француза, занимал три больших помещения под самой крышей. Познакомились они ещё в студенческие годы. Тогда часто шумные посиделки где-нибудь в трактире переходили на квартиру к Полю и продолжались там до утра.

Из обстановки у француза-художника было: один камин, много потёртых циновок из бамбука, пара диванов, шесть продавленных кресел, один стол и множество остовов гипсовых и бронзовых фигур на полу. Сидеть в скрещенных ногах гипсовой девицы или на груди бронзового хмурого ликом кентавра нравилось всем. К тому же, имелся настоящий иранский кальян, над которым Поль вечно колдовал и уверял всех, что опия в его травах нет и в помине. Но гости подозрительно быстро глупели, начинали громко хохотать и разговаривать, хоть и до этого вели себя не очень тихо.

Собравшиеся до хрипоты кричали и спорили… об искусстве и девушках – о чём ещё можно спорить в три часа ночи. Потом появлялись девушки-натурщицы, любившие искусство, а ещё больше весёлых и щедрых художников, и хитрый Поль исчезал с одной из них, многозначительно давая понять, чтобы его не беспокоили.

Девицы были настырны и хороши собой. Но Игнатьев лишь брезгливо посмеивался. А утром обнаруживал себя на одной из циновок с трещавшей от выпитого головой. Каждое такое утро Игнатьев давал себе слово, что он больше сюда ни ногой. Но в следующий раз повторялось всё снова.

Однажды Поль похвастал, что у него появилась новая натурщица.

– Такой бутончик! Не поверишь, краснеет, когда оголяет грудь, – француз масляно улыбался, – боюсь представить, что будет, если я её попрошу раздеться совсем!

Игнатьев тогда скептически хмыкнул.

К тому времени Игнатьев в мастерской у Поля стал постоянным гостем, увлёкшись бронзовой скульптурой. Поль попросил его помочь в отливке деталей, узнав, что Игнатьев имеет опыт в плавлении золота. А потом Игнатьев и вовсе поселился здесь, всерьёз занявшись протезом старика Дорофеева.

Тогда отношения с отцом совсем разладились, и оказалось проще уйти из дома. Сюда и ушёл, заняв комнату, что поменьше. Комнаты были проходные. Все три соединялись плохо запирающимися дверями.

И однажды, распахнув дверь, к Дмитрию влетела полуголая девица с пунцовыми щеками, прижимавшая к груди платье и явно искавшая глазами место, где бы спрятаться. Игнатьев сидел на полу с бронзовой голенью, стоявшей на не очень удачно получившейся в тот раз ступне. Он в который раз пытался сделать подвижное соединение ступни с пальцами, у него не получалось, приходилось признать, что лучше оставить так, ведь деревянные протезы вообще не имели ступни.

Скользнув взглядом по лицу девушки, торчавшим из-за скомканного платья грудям, по белым подштаникам, переходившим в лиф, сброшенный до пояса, удивившись пунцовым щекам – здесь такие редко встретишь – он перевёл взгляд на бронзовую отливку.

– Вы что-то ищете, сударыня? – спросил он, не глядя на существо с пунцовыми щеками.

– Поль… – пробормотала она, краснея ещё больше, – просил меня подождать здесь. Его жена…

– Жена? – брови Игнатьева поползли вверх, и он с трудом удержался от того, чтобы посмотреть на девицу.

– Да, его жена не любит, когда Поль приглашает натурщиц, – девушка по-прежнему комкала в руках платье, потом, спохватившись, принялась одеваться.

– Да что вы говорите, неужели не любит, – пробормотал Игнатьев, пытаясь не расхохотаться.

Посматривая на босые ноги гостьи, он увидел, как юбки платья заколыхались веером вокруг них. И встал. Сложив руки на груди, Игнатьев уставился на девушку. Щёки её немного начали остывать. Сама же она пыталась собрать распушившиеся волосы. Тёмные глаза её лихорадочно горели. Платье было расстёгнуто у самого верха, а в зубах торчала шпилька.

– Кто у нас сегодня жена? – спросил Игнатьев.

Девица бесила его бесцеремонностью и этим несоответствующим ей стыдливым румянцем. Он понял, что это и есть тот самый «бутончик». Либо она глупа безнадёжно, и тогда сама виновата в том, что с ней происходит сейчас. Либо наивна, что порой означает одно и то же.