– А то что? – с издёвкой покрутила головой та.

– А я дура, – медленно сказала Саша, запрокинула голову и с силой ударила лбом в лоб Хельгу так, что у той зубы лязгнули.

Та охнула и на мгновение осела под рукой.

– Разззошлись! – неожиданно появившийся в закутке Степаныч схватил за шкирку Сашу и оттащил от Хельги.

Мулатка ухватилась за край стола и, стирая кровь от прикушенного языка, криво усмехнулась:

– Где так научилась?

Саша стояла вполоборота. Голова у неё звенела, и кровь носом пошла, как тогда. Она пошла к шкафу с одеждой, прижала кусок тряпья к носу. Сказала:

– Когда пьяная скотина свяжет, кляп воткнёт… тогда.

Степаныч выдохнул зло:

– Оставь её, Хельга. Не узнаю тебя сегодня.

Та молчала, но улыбаться ей больше не хотелось. Достала кружку и налила вина. Степаныч шарахнул по кружке кулаком.

– Пока жрать не приготовите, к вину не прикасаться! – рявкнул он.

Саша, схватив таз и пальто, выскочила по лестнице наверх, за снегом.

А снега не было. Растаял весь снег, оставив после себя черноту и грязь.

Хватая холодный воздух, Саша остановилась, натянула пальто и привалилась к ледяной железяке.

На улице заметно потеплело, со стылых конструкций капало. Под ногами чвакнула грязь, но сапоги не промокали.

Поставив таз, Саша застегнулась на все пуговицы. Хотелось узнать, как там мать с сестрой. Что толку сидеть здесь, всю жизнь не просидишь, а там, если вернуться, может, Мохов не выгонит на улицу, конечно, не выгонит, ужин за счёт заведения.

Задумавшись, она не видела, как со стороны города быстрым размашистым шагом приближался человек. Подошёл совсем близко. И спросил:

– Ты чего здесь, на холоде?

Голос Игнатьева обрадовал невероятно. Она даже зажмурилась, так перехватило дыхание, и подумала – хорошо, что в темноте не видно, как она глупо обрадовалась… как щенок, только язык вывесить и скулить.

– Ты за снегом, похоже, – рассмеялся Игнатьев, – а снега-то и нет. Брр…

Передёрнулся.

– Холодно… Пошли вниз. Вода и внизу есть, я забыл тебе сказать.

Открыв люк, он стал пропускать её вперёд и тут же остановил, увидев при свете, что на лице девушки кровь:

– Что случилось?

– Это я ударилась… в темноте… о… об угол шкафа.

– Что тут происходит?! – поняв, что она не хочет говорить, Игнатьев прыгнул вниз первым.

– Афанасий Степаныч! Рад видеть, ты мне нужен! – Игнатьев пожал руку Степанычу и присел на корточки возле Одноглазого, задумчиво сказал: – Да у нас гости. Приветствую, господин Мухин.

Вытащил у того кляп. Одноглазый хмуро молчал. Потом буркнул:

– Развяжите.

Вытащив из-за голенища складной нож, Игнатьев разрезал путы и спросил:

– Хорошо связано. За что ты его так, Афанасий Степаныч?

– Это у них спросить надо, кто вязал?

Одноглазый пулей вылетел на улицу, столкнулся у люка с Сашей и отпихнул её.

– Зря ты его развязал, пускай бы помучился, козёл, – Хельга, привалившись к шкафу, поигрывала ножом.

Взглянув мельком на Сашу, она посторонилась, когда та проходила на кухню.

– Узнаю Хэл, – проговорил Игнатьев, подходя к ней и стягивая сырое пальто, – ну, как вы тут?

Он разглядывал её красивое смуглое лицо. Возле губы подтек крови и на лбу что-то подозрительно похожее на шишку. Глаза обычно игривые и ласковые, теперь злющие, словно обиженные.

– А никак, – вызывающе вздёрнув подбородок, ответила Хельга, – я вот с работы пришла. Уставшая и голодная. Думала, отдохну, так с этим козлом провозились.

– Так это Одноглазый так вас разукрасил? – удивился Игнатьев.

Хельга, поняв, что Саша не нажаловалась, снисходительно улыбнулась, она вся словно размякла, подобрела.

– Ну, кто его знает, может, пока вязали, – неопределённо протянула она. – Да! Ужин скоро будет готов.

Степаныч расхохотался, любуясь Хельгой.

– Ох, тебе бы на сцену, Хэл! Цены бы тебе не было! – сказал он, растроганно утирая слезу.

Та дёрнула плечом, краешком губ улыбнулась ему и скрылась за перегородкой.

Здесь она не сказала ни слова. Взяла нож, выхватила самую крупную картофелину и принялась её чистить, встав рядом с Сашей. Делала она это быстро и умело. Мельком глянула на кусок солонины, мокнущий в воде.

– Воду нашла? – буркнула она так, словно ответ ей не требовался, и без перехода всякого добавила: – Я, когда пьяная, дурная бываю.

Саша молчала. Воду она нашла в углу, кран торчал прямо в стене.

– Но ты не думай, что я извиняюсь.

– Не думаю.

– Вот и хорошо.

– Куда мы столько картошки варить поставим? Печка махонькая.

– Так на печке верх снимается, а там решётка, – удивилась Хельга и рассмеялась, сдув прядь волос, упавшую на лицо, – здесь вообще было всё о-о-очень продумано. Это же Дима! Если бы не пожар…

Хельга сказала очень по-свойски это «Дима», Саша задумчиво покосилась на её довольное смуглое лицо и опять промолчала.

Они уткнулись в картошку, каждая думала о своём. Между ними торчали две ощутимо болезненные шишки у каждой на лбу, сам, собственно, Игнатьев, и много чего ещё, но обеим некуда было больше идти.

10. Петля на шее

Подкинув дров в печь, Игнатьев принялся освобождать полки на стеллажах. Полки были около метра в ширину и метра два в длину. Потом он выдвинул длинный сварной ящик на колёсах из-под нижней полки и стал вытаскивать оттуда тюфяки, одеяла и подушки.

– Сколько у вас тут добра, – сказал Афанасий Степаныч, который, подняв кружку с огарком, осматривал трубы под потолком.

Игнатьев усмехнулся криво и поморщился. Рану в голове ощутимо саднило, тюкало и тюкало надоедливо.

– Хельга и Саша могут лечь на топчане, там удобнее. Но не думаю, что они уживутся вместе, – проговорил он.

– Это да, сомнительно, – усмехнулся Афанасий Степаныч.

Игнатьев надавил на рычаг, торчавший сбоку от стеллажа. Деревянная обшивка стены за стеллажом отъехала в сторону, открыв тёмную нишу, и стеллаж въехал туда на всю свою глубину. Деревянная панель опять задвинулась, оставив неширокий проход к кроватям.

Всего получилось шесть спальных мест, два из которых были скрыты в нише.

– Что-то Одноглазый долго не возвращается, – сказал Степаныч.

– Да не вернётся он, – Игнатьев остановился, оглядывая проделанную работу, – ну вот, как в ночлежке у Мохова.

– Кстати, он приспрашивался тут о вас в доках, – Степаныч сел на одну из кроватей и привалился к стене, блаженно вытянув ноги.

– Я боялся, что он опять пошлёт своих, но нет, – Игнатьев тоже сел рядом и тихо сказал: – Испугался я, Афанасий Степаныч. Ещё Саша тут оказалась. Подумал, пока они на расстоянии, ещё могу их винтовкой остановить, если подойдут ближе, не справлюсь. Саше хуже всего пришлось бы, а я ничего уже сделать не смог бы – пятеро их было. Как не поубивал их всех, до сих пор поверить не могу, просто повезло, что они ушли. То, что могло случиться, ужасно.

– Господь отвёл, Митя, а ты защищался, и защищал свою спутницу.

Игнатьев некоторое время молчал. Свеча почти прогорела, и стало темно. Лишь на кухне был свет, и слышался то глуховатый голос Саши, то хриплый, насмешливый – Хельги.

– Знаешь, Афанасий Степаныч, ты прав. Я иногда очень жалею, что не могу вот также поговорить с отцом.

– Ваш отец – сильный человек, он многое мог бы посоветовать вам.

Игнатьев задумчиво повернулся к Уточкину.

– Всё так и есть, всё так и есть. Но оставим это. Хочу просить тебя об одном одолжении.

– Вы же знаете, Игнатьев Михайлович, я вам ни в чём не откажу, – лицо Уточкина смутно угадывалось в сумерках, но Игнатьев по его голосу почувствовал, что он грустно улыбается.

– Как Катюша себя чувствует? – спросил он.

– Катерина гоняется за братьями на своём кресле и кричит им, что когда Игнатьев Михайлович сделает ей новые ноги, она догонит их и накостыляет, – голос говорившего дрогнул: – Она верит в вас, сударь.