– Почему тебе это не сделать самому?

– Не хочу. И ещё я понял, что продать кому-то другому тоже не могу, – Игнатьев криво усмехнулся, – кроме того, сделай я это сам, денег не получу. Вот такой я негодяй.

Дорофеев некоторое время молчал, потом махнул на Игнатьева рукой и встал:

– Я тебе не священник. Знаю только одно, жалеть будешь потом об этом. Отец всё-таки, – и без всякого перехода добавил: – есть немного холодного мяса, сыр неплохой и пирог с вишнями от обеда. Будешь?

– Буду! Я так голоден, что кажется, съел бы собственные сапоги. Порезав их предварительно и, пожалуй, сварив, – Игнатьев со смехом вытянул ноги в прекрасных сапогах из телячьей кожи. Дома он таки переобулся. – Кто у тебя ведёт хозяйство? Холодное мясо, пирог с вишнями, сыр, да ещё неплохой! Какие нежности. Я давно ничего не ел кроме солонины.

Иван сдержанно хмыкнул, выходя в небольшую кухню:

– Приходит горничная и повариха в одном лице от хозяина комнат. Плачу недорого, – голос его донесся из кухни…

Игнатьев откинулся в кресле и закрыл глаза. Спиртное разливалось приятным теплом. Боль тюкала, но не сильно, будто издалека напоминая настойчиво о себе. Вспоминался с болью Илья. Саша что-то говорила ему, улыбалась. И ему хотелось смотреть и смотреть на неё. «А ведь Хельга может объявиться со дня на день». Эта мысль заставила очнуться. Он уснул прямо в кресле. «Нет, надо сегодня же возвращаться».

Ушёл Игнатьев от Дорофеева уже за полночь. Иван предложил ему переночевать, но Игнатьев помотал головой и принялся натягивать сырое пальто.

Выйдя на улицу, он решительно зашагал в сторону рабочего посёлка. Моросил дождь. В свете фонарей дома, деревья казались выше, чем они были на самом деле. Снег давно растаял. Было слякотно и мрачно. Подняв воротник, Игнатьев прибавил шаг.

9. Две шишки

Саша сидела на топчане и вот уже несколько минут вслушивалась в шаги над головой. Они то удалялись, то возвращались и толклись на одном месте.

Свечка заморгала подслеповато, оплыв на самое дно кружки, а Саша лишь бросила на неё взгляд, побоявшись встать. Что если через тонкое перекрытие будут слышны её шаги, да и топчан при малейшем движении свирепо взвывал всеми рассохшимися досками.

В этом тускнеющем свете, странных тенях, отбрасываемых чадившим огарком, и гулкой тишине огромного помещения, ей мерещилось, что над головой слышны шаги уже не одного человека. Мерещилось, что их там много и они переговариваются. Саше казалось, что она в целом мире одна, все эти люди, спящие и молчавшие как рыбы, – Хельга и Одноглазый – умерли, и теперь настал и её черёд. Что это и не люди вовсе ходят над головой, а сама тьма ожила.

Становилось холодно, печка почти прогорела, а встать и подбросить дров не было сил. Оцепенение. Странное, гнетущее.

Хельга забормотала что-то во сне. Вскинула руку и тяжело уронила её на плечо Саши. Та вздрогнула.

И опять тишина.

Встретившись взглядом с Одноглазым, Саша порадовалась, что предусмотрительная Хельга сумела впихнуть кляп. И, придя в себя, Одноглазый сначала бешено вращал единственным глазом, дёргался и хрипел, но вскоре сдался, почуяв, что путы связаны знающими руками.

Теперь он, видя, что девица, словно испуганный кролик, сидит, поджав ноги на топчане, злорадно кривлялся, насколько это возможно с кляпом во рту. Но тоже прислушивался к шагам, видимо, прикидывая, чем это ему грозит.

Свеча, вздрогнув последний раз, погасла.

Одноглазый хрюкнул. Этот звук, должно быть, означал насмешку. Или издёвку. Но именно этот звук заставил Сашу наконец оторваться от топчана, который взвыл ей вслед.

«Надо что-то делать…» Сидеть в полной темноте оказалось для неё совсем невозможно. Схватила кружку с огарком и побежала.

Но не рассчитала и споткнулась о лежащего поперёк прохода Одноглазого. Раздалось злобное мычание. Саша, перебираясь через него, буркнула невнятно:

– Прошу прощения.

Свечи лежали на стеллаже, рядом с печью. Маленькое пламя заплясало весело в кружке под ладонью, и она с облегчением вздохнула.

А в люк над головой застучали. Одноглазый свирепо оскалился, злорадствуя.

– Есть тут кто живой?! – раздался голос.

И тишина. С той стороны ждали отклика из подвала, а в подвале замерли, уставившись в потолок на дверцу люка. Хельга нарушила мрачное молчание:

– Открывай, Сашка, это Степаныч объявился.

Степаныч ввалился в подвал шумно. На вид ему было около сорока лет. Невысокий, поджарый мужик, с ухватками бывшего солдата. Он лихорадочно кричал:

– Живые! Живые! Я же вас всех уже похоронил… Ну, думаю, бродяги, погорели! А где все? Игнатьев Михайлович, Глебка, Илья…

Хельга, сидя на топчане, закалывала рассыпавшиеся кудрявые волосы. Сложила ладони на колени. Чёрные непокорные пружинки рассыпались вновь.

– Илюша погиб, – сказала Хельга, – вот она, вроде как, видела его труп.

– Илья… Ах ты, господи!.. Как же это?

Саша стояла сзади. И кивнула в ответ на растерянный взгляд ночного гостя.

– Он сгорел.

Степаныч слушал её, впившись глазами, помотал головой. Помолчал. Потом вздохнул и спросил опять:

– Похоронили?

– Полиция увезла.

– Понятно, следствие, – он перекрестился, опять помолчал, и сказал: – А это кто же тут у нас?

Наклонился к Одноглазому и укоризненно покачал головой.

– Ну что ты за дурачина, Гавря, вот скажи мне на милость? – при этом он вытащил кляп изо рта Одноглазого. – Пришёл в чужой дом. И чей дом? Мити Игнатьева. Человек дирижабль строит! Из тебя, можно сказать, красавца сделал…

– Заткнись, Уткин! – рявкнул Одноглазый.

– Уточкин, Гавря, Уточкин.

Степаныч воткнул кляп назад. Одноглазый протестующее замычал, дико вращая живым глазом.

– Неблагодарный ты человечишка, Гавря, – продолжил Степаныч свою проповедь, – сколько раз я тебя из передряг вытаскивал, а ты – «заткнись, Уткин». Сам заткнись.

При этом он по-хозяйски прохаживался по ангару, рассовывал валявшиеся инструменты по местам, поковырял пальцем обгоревшие доски перекрытия.

– Менять надо, – ворчал он и мимоходом продолжал расспрашивать: – Так, где Митя, говорите вы?

Хельга ему что-то отвечала.

А Саше казалось, что это никогда не кончится. Люди, люди, люди. Разговоры какие-то. Это ничего. И в ночлежке Мохова многолюдно. Но там был закуток на кухне, где она почти всегда одна.

– Да, – машинально ответила она Хельге, заметив, что та пристально смотрит на неё.

– Что – да? – насмешливо протянула она, вставая и потягиваясь. – Вот и дуй на кухню. Посуды немытой гора. Жрать нечего. А ты одна у нас здесь не работающая. Я работаю, Глеб тоже вкалывает как вол, Степаныч – на пирсе целый день, а господину Игнатьеву не положено работать, он – хо-зя-ин, запомни.

– Я приготовлю, – Саша исподлобья смотрела на Хельгу, – я и не против вовсе.

– Ну, так и иди. Иди! – уставив руки в бока, Хельга нахально подняла бровки и выставила вперёд челюсть, она теперь походила на мопса, кривоногого и сварливого.

Её отчего-то бесила эта девица. Да, она помогла ей, ей бы не справиться с Одноглазым, но такая уж скромняга.

– А ты не гавкай на меня! – Саша развернулась и принялась греметь посудой.

– Что ты сказала?!

Хлёсткая оплеуха заставила умолкнуть Хельгу. Степаныч отёр ладонь о рукав.

– Тихха, – скомандовал он, приглушая голос, – на кухню пошла. Пошла-пошла-а!

А глаза с прищуром будто ждали. И Хельга больше не вякнула, лишь плечом повела и ухмыльнулась грязно, окинув Сашу взглядом.

– Ну и, стерва же ты, Хельга, – в спину ей, любуясь кошачьей грацией мулатки, говорил Степаныч, – вот чего к девчонке привязалась? Цыц, малчать, сказал!..

– Ка-а-азёл, – шипела в кухонном закутке Хельга, – чего уставилась, крыса?! Чисти картошку… ххх!..

Саша оттолкнула её к шкафу и упёрлась ей локтём в шею:

– Отвяжись от меня лучше, Хельга, – проговорила она тихо.