— О, я всего лишь собирался сказать, что напрасно мы теряем столько времени на ложь. Эти разговоры, пространственные и цветистые; блуждания вокруг да около, и конца не имеющие словесные баталии — к чему это, в чём смысл? Не проще ли станет жить, если все в мире этом чудном разом забудут о лжи и пустом красноречии?

— Твои слова, сын мой, против мыслей, весьма складны, но напрочь бессмысленны; впрочем, ты, я уверен, и сам это прекрасно понимаешь. Откуда, ради Эру, понабрался ты подобной чепухи? К чему это?— король кривит губы в жёсткой усмешке, что, как ни диковинно, погасает совсем скоро, что, в свой черёд, означает, что Леголас-таки сумел отцу наскучить. — Мотивы и цели лорда Келеборна не твоего ума забота, сын — вполне достаточно и того, что они известны мне, не так ли?

— Разумеется. Как вам только будет угодно, мой король, — он поворачивается к Келеборну, чуть склоняя голову: — Прошу простить за дерзость, лорд Келеборн. Впредь подобного не повторится.

Слова оставляют на губах мерзкий, восковой вкус: Леголас говорит вовсе не то, что собирался, как происходит слишком уж часто в их с отцом беседах. Однако, он говорит именно то, что от него ожидают услышать, пусть — Леголас знает, — желания короля имеют направление несколько иное. Его отступление, смирение чересчур показное, чтобы стать вульгарным в своей очевидной фальшивости — это слишком уж просто и оттого так скучно.

Лорд Келеборн слабо улыбается ему.

— Не стоит. Как знать, быть может, я и в самом деле приехал лишь из праздной прихоти — прогуляться по вашим лесам, полюбоваться видом, да птиц пением насладиться.

Улыбка на устах короля меркнет; пролегает на лбу морщина и тот наконец смотрит на Леголаса в упор, сощурившись и поджав губы. Птицы в их лесу давно уж не поют, являясь всё реже с каждым годом; одни лишь вороны да грачи — извечные свидетели медленного гниения их царства.

В воздухе повисает, хрипло вздыхая, неловкая тишина. Лорд Келеборн вздыхает чересчур устало — пожалуй, каждая из их немногочисленных встреч в узком семейном кругу непременно заканчивается подобным образом.

— И откуда в создании столь юном такая подозрительность, скажи на милость? Нет нужды искать во всём вражеский заговор, Леголас. Времена теперь мирные, войне — если уж твоему отцу так нравится думать, что она непременно случится, — быть нескоро. — Леголас хмыкает, точно знает, что отец закатил бы глаза, не будь он столь щепетилен, когда разговор заходил об этикете. Нескоро быть? Надежды большие, замки воздушные… — Я ведь не враг тебе, и, готов поклясться, никогда ничего дурного против вас с отцом не замышлял, и едва ли стану.

Леголас прикусывает язык прежде, чем успевает сказать нечто, о чём наверняка после пожалеет. Он силится весело усмехнуться, но, чудится, выходит совсем уж плохо. Во взоре владыки Лотлориэна нет ни обиды, ни раздражения, столь просто вспыхивающего в глазах отца от одного лишь неверного слова; только блеклая усталость и мягкая, мирная насмешливость.

— Вы любите охотиться, лорд Келеборн?

Его лицо кривится, а Леголасу отчего-то становится легче дышать. Он, быть может, переводит тему чрезмерно резко, почти грубо, но, к счастью, лорд Келеборн в этом уж точно не похож на отца и едва ли станет одёргивать его.

Как всё же приятно порою поговорить с кем-то, на отца во всех его дурных, чудных и дивных, но всегда — бесконечно сложных и путанных привычках и повадках непохожего.

— Я предпочитаю считать охоту необходимостью, но вовсе не забавой.

— Вот как, — Леголас в задумчивости крутит в пальцах столовый нож, любуясь игрой пламени свеч на лезвии. Изящный и серебряный, приятный взгляду и изредка удобный в обращении, но безнадежно тупой — едва ли ему стать оружием. — Полагаю, вам с отцом не прийти в этом вопросе к согласию.

Король тихо, резко и холодно смеётся в ответ.

— Это традиция, мой сын. Разве не дóлжно нам чтить их?

— Однако традиция ещё ни к чему не обязывает, не так ли? — Леголас чувствует, как поднимает к потолку глаза лорд Келеборн, и морщится устало король.

— Неужто и прошлое теперь не имеет в твоих глазах цены, — отец ухмыляется — уходит король.

На далёкой грани сознания проскальзывает мысль, что, быть может, не стоит ему личность некоего, зовущегося «Трандуилом» делить на короля и отца, ведь оба, в конце концов — один. Король является ему родителем равно в той же степени, в какой его отец — государем.

— Без сомнения, помнить его важно и нужно, но это вовсе не является необходимостью.

Грубо — он знает. Как знает и то, что отец готов простить ему эту грубость, как и сотни раз до, как, быть может, абсолютно всё. О цене разговор зайдёт многим позже.

Король раздосадованно цокает языком. Леголас с громким стуком откладывает нож, и встаёт, кривясь скрипу стула по паркету.

— Прошу меня извинить.

Один из взглядов, его провожающих, беспокоен, другой — равнодушен. Леголас же не смотрит вовсе, потеряно размышляя о том, сколько же ему прожить суждено. Право слово, интересно, как он будет смотреться в гробу?

***

Воздух в библиотеке тяжел и покоен: здесь нет ни жизни, ни волнений, ни будущего. Мир здесь будто застыл в покое, вечном и нерушимом, столь ярко отличном от того ужасающего калейдоскопа красок и событий, что ни на миг не замирал за дверьми, сюда ведущими, что Леголасу порой становилось смешно. Этот день, однако, был из тех, когда он зашел в библиотеку без улыбки.

Он бредёт, пока в какой-то момент просто не опускается на пол, прячась за широкой спиной стеллажа, и прижимает колени к груди, устало склоняя голову — точь-в-точь, как в детстве, когда всё было чуть ярче и многим проще. Время тихо течёт вокруг него, омывая, но не касаясь; Леголас шёпотом благодарит судьбу за то, что щедро подарила возможность хоть несколько часов провести, слушая лишь собственные мысли.

Это звучит немного глупо, ведь в последнее время подобных моментов у него представлялось чересчур много, но Леголас не намерен жаловаться. Он ценит своё время. И потому просто закрывает глаза, усилием воли гасит нечто тревожное и яркое, отчаянно бьющееся под веками, и дышит ровно, спокойно, не считая удары сердца.

Леголас не знает, сколько сидит так, не слушая и не чувствуя, пока наконец его одиночество, треснув, не рассыпается хрустальным куполом. Ничто в этом мире не длится вечно — нет, отец, не вечны наши жизни, не значит бессмертие — вечность, — и ему приходится смириться с лордом Келеборном, с глухим вздохом опустившегося рядом, на пол.

— Ты ушёл столь поспешно, — его голос, вяло-безмятежный прежде, идёт рябью и неуловимо меняется, обретая оттенок, доселе невиданный — тусклую и седую агатовую тоску. — Всё в порядке?

— Я жив и в добром здравии, как видите, — с заминкой отзывается Леголас, не торопясь открывать глаза. От лорда веет теплом и мирными землями золотого леса, далёкого и болезненно похожего. — Можно ли желать большего?

— Я спрашивал вовсе не о том, — и вновь лорд Келеборн вздыхает печально и тяжко. — Я видел тебя ребёнком, Леголас, и помню тебя юнцом. Ты изменился, пусть совсем немного, но причины тем переменам я отыскать не в силах.

— Не вы ли немногим ранее называли меня юным мальчишкой? — Леголас слабо усмехается, жмурясь, но скоро серьезнеет. — Дети растут, вам ли не знать. Быть может, я лишь повзрослел и обрел способность видеть чуть чётче — вот и вся беда.

— О как, — тон лорда меняется, дергаясь вязью липких, тёмных сомнений. Леголас сдерживает вздох, кусает губы — смысла в беседе он не видит, и продолжения её не желает. — А я уж было подумал: не во взглядах ли твоего отца всё дело? Трандуил, гляжу, не переменился вовсе: по-прежнему упрям, щепетилен до тошноты и к прошлому привязан.

— Меня учили ценить постоянство, — пусто отвечает Леголас. Взглядов отца он не понимает и не видит: слишком уж они запутаны, сложны и переменчивы, точно моря настроения. Он не хочет понимать — коль уж отцу понадобиться, снизойдет до того, чтобы словами сказать.