Отец не произносит более ни слова, лишь привычно буравя его взглядом, полном нарочито яркой насмешки и сверкающего куража, под который столь искусно запрятано недовольство. Отец всегда ненавидел саму мысль, что у Леголаса есть в мире хоть кто-то кроме него.

Отец, быть может, ненавидит чересчур многое. Акварели, к примеру, долгие зимние ночи, драконов, вишню в цвету, белое вино, красное золото, бесчисленное количество родичей и чужое упрямство. Леголас, меж тем, знает и что, его король ненавидит лишь то, что лесным эльфийским королям ненавидеть полагается: гномов, драконов, нолдор, восстания и лесорубов. Но в одном едины оба: Леголас, ни как сын, ни тем паче, в титуле принца, права на раздражающее, и уже совсем не забавное поведение не имеет.

Леголас привычно глотает слова о несправедливости, свободе и прочих чудных мелочах, о которых и спорить смысла нет, и наскоро пытается выдумать ещё хоть что-нибудь, что позволило бы им продолжить.

— А когда я умру, где вы похороните моё тело?

Отец сужает глаза; мир идёт диковинной, седой и морозной рябью, предвещая скорое явление короля Трандуила, отпрыском в очередной раз взбешенного. «Или разочарованного», — меланхолично думает Леголас, не зная, что уж хуже.

— Зависит от того, каким образом ты вознамерился покинуть мир этот, — с вязкой, сладкой улыбкой отвечает отец. Леголас кривится: это звучит как обещание.

— И какой вы желали бы лицезреть мою гибель?

— Я не собираюсь наблюдать за этим, принц, — скучающе произносит король тоном, каким малолетним детям втолковывают отчего солнце ночью не светит. — У меня не так-то много сыновей, чтобы позволять им умирать. И, во всяком случае, если уж это произойдет, я предпочёл бы не испытывать стыда за то, что мой единственный сын умер… от руки смертного, быть может.

— Хотите получить мою, в высшей мере трагическую, кончину в результате кровавой схватки с полчищем отродьев тьмы? — Леголас, против воли, улыбается — искренне и просто, чудится, впервые за срок безумно долгий. Ему почти весело.

Улыбок, пожалуй, в эти дни для него много до невозможности; Леголас, право, не помнит, когда в последний раз ему приходилось лгать столь много и часто, но, к несчастью, нынешнее положение его к тому обязывает: король желает видеть его подле себя счастливым ровно настолько, насколько это может быть возможным для них, а всем остальным, меж тем, необходимо верить в то, что всё было, есть и будет в совершенном порядке и под контролем идеальным. Он сам почти верит — обмануть самого себя всегда так непозволительно легко, и, быть может, чуть смешно.

— Нет, Валар, нет разумеется, — король нехорошо усмехается. — Я всегда представлял для тебя, дитя, более выдающийся конец.

— О, разумеется, — в тон ему говорит Леголас, губы кривя: на душе отчего-то становится грязно и мерзко, словно одними лишь словами своими отец растоптал, уничтожил то ужасно хрупкое, хрустальное и воздушное нечто, что вспыхнуло, рождаясь в нём с первым ядовитым взором короля, да с первыми собственными опрометчиво откровенными словами. — Уж не думал, что и из смерти моей вы захотите устроить красочный спектакль.

«Так всегда было, так всегда будет», — говорит он себе, и в который раз почти верит. Отец обладает над ним властью непозволительно огромной; в том, впрочем, повинен лишь он один, как тот, кто некогда сам эту власть на коленях государю своему преподнёс в бесхитростном, отчаянном порыве.

— И где же, в таком случае, я удостоюсь чести быть похороненным?

На лицо отца ложится ледяная, морозом и старостью расписанная маска короля.

— Подле твоей матери, полагаю. Это было бы символично.

«Твоей матери». Леголас знает, когда и отчего король говорит именно таким образом. «Твоя мать» не всегда меж ними означает то же, что и «моя жена».

«Твоя мать» для Леголаса было почти всегда равносильно «та, в чьей смерти повинен ты, пусть я никогда не скажу тебе об этом, ведь я хороший, Моргот возьми, отец».

Он голову склоняет, опуская глаза: почти смиряется. Могло ли быть иначе, разве ждал он много ответа? Лишь хотел верить, что в самом деле надеется на это — имеет право на нечто столь глупое и бессмысленное, как надежда.

Леголас мечтает о том, чтобы получить приказ, твёрдый и возражений не терпящий, между тем нарочито хладнокровно произнося:

— Я собираюсь уйти. Не сейчас — возможно через несколько дней, возможно завтра, и с завтрашней зарей.

— Это не звучит, как просьба моего на то позволения, — Леголас видит, как чернеет и рассыпается пеплом по ветру нечто, в отцовском взоре мгновение назад сверкавшее жизнью и режущей остротой. Он знает: ему позволят уйти, его не позовут, не окликнут из надежды получить последний взгляд на прощание, его отпустят. Он переступит за черту — на счастье или на свою беду. — Ты, очевидно, уже всё решил для себя?

Шаг в темноту, в которой корчился он в исступленной агонии восемь сотен лет назад, когда посчитал, что простым лишь уходом, отступлением, граничащим с позорным бегством, разом разрубить проклятый гордиев узел. Леголас боится смерти, как положено остерегаться её каждому живому, но куда больше страшится, что всё навсегда в вечности запечатлеется в том уродливом, искажённом обличие, в котором нонче замерло.

— Не я вам нужен был. И, в конце концов, вы уже получили всё, что хотели.

«Надеюсь», — хочет добавить он. «Кажется», — едва не произносит. Леголас, разумеется, знает, что это и близко не так, но есть ли необходимость признавать это вслух?

Королю его слабость пришлась бы по вкусу: Леголас знает, как склонил бы он набок голову, разглядывая с возрастающим любопытством, а после нанёс бы удар столь сокрушительный, что уничтожил бы всё. Отцу уязвимость омерзительна; король обернёт её против него.

— Едва ли, мой сын. Удачи.

Ему позволено всё, что, к несчастью, вовсе не значит, что Леголас и в самом деле в силах поступить так, как считает правильным.

***

— Ты всё сломал своими руками, — кривится Келеборн. — Как глупо. Некогда её голос отчётливо звенел в этих палатах, но ты, однако, предпочёл избавиться от любого о ней воспоминания, да, гляжу, опомнился поздно?

— Я всегда желал лишь того, чтобы она осталась со мной, — Трандуил не глядит на него; стоит спиной, взором выискивая нечто в огне, бушующем в камине.

О стекло бьётся дождь, зло рыдает, свистит ветер: очередной промозглый осенний день, но неуловимо иной — застывший на грани меж поздней осенью и ранней, светлой и морозной зимой.

Огонь в камине в кабинете короля пылает с ранней осени до последних дней весны — так повелось уж сколько тысяч лет, со времён последней войны, быть может.

Келеборн знает: Трандуил не терпит одиночества, ненавидит тишину и те редкие мгновения, когда, лишённый забот государя, оказывается сам себе предоставлен. Ему самому это знакомо и до горечи понятно: картина их беды похожа, но красками и помыслами разными создана.

Пламя стрекочет, бормочет и хрипит; не найти в диких голосах природы оттенков с мертвецами схожих. Огонь некогда пожрал всё, что дорого им было, оставив клеймо своё, уродливую метку и на лице Трандуила — то, быть может, и причина тому, что теперь родич его мечется в животном безумии, жжёт сотни свечей в покоях и следит за тем, чтобы камин никогда не потухал.

— Я не нуждаюсь в твоих советах, — улыбка холодна и равнодушна; привычна и смехотворно знакома — таковы порядки их семьи. Они всё же единой кровью связаны: родственники, пусть не самые близкие генеалогически, но ближайшие — географически. Иные, впрочем, давно уж вечный покой в Чертогах обрели. — И подавно — в жалости твоей, дражайший кузен.

Король улыбается бесконечно светло, ведь свету хранить в себе тепло вовсе не обязательно; короли, сквозь века и эпохи, улыбаются единой улыбкой, глядят едиными взорами и упрямо, раз из раза, одно и то же повторяют, словно проклятые.

Но Келеборну ведомо, как Трандуил закрывает глаза и ждёт, пока придёт весна — загрохочет капель, птицы вспыхнут самоцветами в тёмных кронах, кровью брусничной рыдать станут чёрные болота, затаившиеся в чаще. Родич замирает, как по зиме застывает в лживой иллюзии смерти его Лес, а его сын извечно кружит рядом, точно на привязи, зверем раненым со взором загнанным.