Айзек не может заснуть: возможно, винит себя.

Проводит ночь, разглядывая неоновые вывески и качая Элли на руках. Она спит плохо, просыпается, хнычет, зовет папу. Айзек шепчет: тише, негромко поет - ту колыбельную из детства.

За окнами шумят бары, кафе; в воздух поднимается пар от вареной кукурузы - здесь бодрствуют двадцать четыре на семь. Айзек хочет домой.

Утром у него мешки под глазами и все валится из рук, и он понятия не имеет, чем кормить Элли: последняя коробка каши в мусорном ведре со вчерашнего дня, и заботиться о ребенке - это, право, ни черта не просто.

В холодильнике пачки незнакомых продуктов и заплесневелая лазанья; Коры нет, она его, Айзека, ненавидит теперь?. Есть фрукты - кажется, он знает названия некоторых из них. В Париже Крис давал Элли бананы и персики, значит, можно попробовать и теперь.

– Смотри, Элли, это вкусно.

Айзек ест сам, и фрукты действительно свежие и приятно пахнут - позже он обязательно купит нормальную еду.

Элли нравится. Айзек облегченно вздыхает: ладно, это не сложно. Ровно до того, пока она не начинает плакать. С самого утра сама не своя, и плач списывает сперва на усталость, акклиматизацию: Хуарес не Париж, как ни крути. Сперва.

Дальше - истерика, и Элли, кажется, горячая, у нее пятна на лице, и Айзек растерян, испуган: так, черт возьми, быть не должно.

– Тш, тш, все хорошо, – руки трясутся, и это неправильно, это прекратилось давно, тогда, после превращения.

Элли начинает заикаться. Айзек - задыхаться. Панические атаки - прерогатива Стилински, но когда тебя запирали в морозильнике, от неожиданности пугать стало практически все (это не прошло с годами).

– Что такое? Тебе больно?

Кажется, это называется отчаянием.

А потом приходит Кора.

– Какого черта? – это не то, что Айзек хотел бы услышать, и это не помогает, и он понятия не имеет, что ответить. Кроме того, трясущий в руках рыдающую Элли он не внушает доверия.

– Чем ты ее кормил?

Айзек не сопротивляется, когда Кора забирает у него малышку: она, очевидно, знает, что делает.

– Ничем особенным. Она ела фрукты.

– Какие фрукты?

Айзек оборачивается. Возможно, этого хватает, чтобы понять: он идиот.

– Все, какие были.

Ладно, Кора не выглядит так, как выглядела бы, желая его смерти. Кора просто говорит:

– Твою мать.

И Айзек готов сделать все, что она скажет.

//

В конце концов, он возвращается в квартиру с бутылочкой лекарства из ближайшей аптеки-лавки и понимает, что Элли больше не плачет.

Это должно радовать, но, знаете, Айзеку ни черта не замечательно, и у него кровь стынет в жилах, и он успевает накрутить себя, себе. Окей, это не то, о чем хочется думать дважды, и он вздыхает, когда слышит:

– Не будь слоном, она заснула.

Дерек говорил: “Это не игра в героев”. Может, Кора и не стала бы героем там, но она герой здесь.

Айзек видит, как малышка - его малышка - сжимает ручками короткую прядь, прижимается щекой к груди, прерывисто дышит, всхлипывая. Как Кора невесомо касается пальцами раскрасневшегося лба, гладит по животику. И он просит тогда:

– Расскажи о себе.

– Ты так пытаешься извиниться?

– Я так говорю, что мне нужна помощь.

========== сестра его альфы ==========

Они сближаются.

Дико, по-волчьи, но завтракать вместе и заботиться о малышке становится частью важной, нужной.

Кора учит его готовить. Из Айзека ученик, признаться, хуже некуда, но она терпит, повторяет заново. Элли хихикает, когда очередное яйцо расползается по плитке.

– Ты ужасен, – Кора смеется, и Айзек позволяет себе думать, что жить вместе не было плохой идеей. Крис это предвидел.

И пропал.

Айзек не может спать. Под мерное дыхание Элли наблюдает за кипящей там, внизу, жизнью. Выучивает наизусть: здесь, на углу, подают чили и жарят куриные крылышки на мангале, и хозяин курит кубинские сигары со своей женой; там, напротив, в семье шесть детей, и они босые гоняют мяч на растрескавшемся бетоне площадки.

У Айзека болит голова, ноет, глаза слипаются: это по кругу, одно и то же всегда, без изменений - чертов день сурка.

Рассвет приносит дым от углей и лопнувшие капилляры.

Айзеку не становится легче.

/

Кора приходит утром в линялой футболке на голое тело, и Айзек настолько вымотан, что не смотрит на загорелые бедра, резцы ключиц, грудь, натягивающую ткань.

Кора, наверное, идеальная (для других мужчин). А Айзек не видит: у него фарфоровые изгибы тела охотницы на обратной стороне век.

– Где обещанный кофе, принц?

Парижский замок крошится белой штукатуркой разочарований. Здесь не Франция, круассаны сам пеки.

Кора ведь знает, что ночами не спит. А Айзек понимает, что вытянуть пытается, руку тянет: хватайся, Айз, ну же. Не видит - делает вид, что не.

Она кормит Элли и не будит, когда он засыпает на диване. И Элли к ней тянется, привыкает.

– Давай, а теперь ложку за папу.

– Папа? – у малышки глаза знакомые, горящие. Кора такие видела однажды. Не у Арджента, нет, его самого-то на фото только. Где - не помнит.

– Папа скоро вернется, – целует в лоб, стирает кашу с щеки, рта. Ночью забирает к себе (скажи спасибо, что я даю тебе выспаться, Айзек). Рассказывает глупые истории, позволяя Элли сидеть на ее животе, напевает что-то из детского шоу, показывает на огни за окном - там, под небом, сотни разноцветных лампочек.

Айзек здесь, за стеной, не спит. Усмехается, когда Кора сбивается и чертыхается по привычке, а затем, очевидно, рот рукой закрывает: не повторяй это, Элли, ни за что.

Но ей и не нужно. Она говорит:

– Мама.

Айзек слышит: сердце замирает, с ритма сбивается. Не у Элли, конечно.

– О нет, малышка, – смех - защита, не иначе. – Я не мама. Я - Кора.

– Мама.

Айзек думает: а они могли бы? В смысле родителями стать, вместе быть. В жизни под одной крышей свои порядки. Растить не своего ребенка здесь, у них, обычное дело. Чужих детей не бывает?.

Они, по сути, родители и есть: временные, преждевременные. Открыться друг другу не могут только: волки когтями раны бередят, волки по старому, больному.

Кора не претендует на место в его, Айзека, семье, сердце. Кора в принципе ни на что права не заявляет. Она просто себя отдает.

Элли и, кажется, ему.

/

– Так, значит, тебе двадцать и ты воспитываешь ребенка?

Они сидят на крыше, и это один из тех вечеров, когда небо в звездах и за бутылку местного темного готов продать душу.

– Вроде того, – Айзек неопределенно жмет плечами.

Криса не упоминают, поэтому да, по сути, верно: это он растит полуторагодовалого ребенка-оборотня. Он и сестра его альфы, надо же. Айзек мысленно поправляет себя: Кора.

Это один из тех вечеров, когда он понимает: девушка, а волк внутри стонет, воет, клыками скрипит, потому что хочет пометить, сделать своей. Айзек заставляет его заткнуться.

Кора расслаблена, и дело не в алкоголе (здесь меньше десяти градусов, о чем речь). У нее с ее волком отношения особые: договорились между собой, и все путем.

– Будешь? – протягивает бутылку, ногами в воздухе болтая, и волчата на серебряном браслете мелодично звенят.

Айзек смотрит всего пару секунд, но Кора все равно замечает:

– Сестра подарила, – и, встречаясь с его взглядом, добавляет. – Дядюшка Питер убил ее.

– Оу, – вырывается раньше, чем он успевает подумать.

– Ее звали Лора, и она была такой же занудой, как ты, – Кора усмехается. – А еще альфой. Знаешь, мама гордилась ей, она ведь унаследовала ее силу.

– Разве это возможно - родиться альфой? Я имею в виду, разве оборотень не должен доказать, что достоин этой силы? Как Скотт, например.

– Это все относительно, но из-за тесной эмоциональной связи возможно. Случается, правда, редко. Такие дети обычно не остаются в стае: их разлучают обстоятельства или другие люди. И долго они не живут, – она пожимает плечами. – Что ж, сестра почти стала исключением. Ей было двадцать семь, когда она умерла.