– Пообещай, что переедешь ко мне.

Он не забывает о тактичности в условиях и молчит с очевидным в правдивости “когда я умру”, а она не играет в монополию на его жизнь.

– Только с тобой.

Он заложил бы все, ему бы только еще одну не скуренную нежность розовых предрассветных сумерек, чтобы закрасить порошочную белизну стен на Венис-бич.

У Малии очень соленые губы. Соленость в промилле, заглохший катер посреди Тихого и спущенные до его колен гавайские шорты. Потом патрульный проблесковый маячок, он слизывает соль с ее лопаток в спальне. У него пластмассовые формочки в виде крабов и серф для годовалого карапуза, он запихнул все под кровать к старым стикам для лакросса и обувным коробкам пару лет назад. Еще позже они долго отмывают засохшую краску в остывшей мыльной воде, он облизывает ее соски, и они топят соседей снизу. Он скидывает ее в непрочищенный бассейн возле квартир, они занимаются сексом на складе в “Билс Бургерс” и едят “эгго” с медовыми мюсли и карамельным соусом.

А потом у него останавливается сердце.

========== дядюшка Питер и прогрессирующий идиотизм ==========

Затор на автостраде кажется занимательным, когда это окрестности Бруклина семьдесят седьмого, тебе где-то восемь и ты пялишься на теток с химической завивкой через окно красной импалы 64го.

В неполных сорок восемь это утомляет. Хейлу приходится стучать по рулю, чтобы убить время. Радио на волне девяностых и Скутера, пока красотка Лидия нервно не сбавляет громкость до нуля.

– Знаю, сейчас те самые нелегкие дни твоего красного календаря, но можно чуть понежнее, все-таки я не Стайлз.

А она не его несдержанная дочурка, так что намеренно не берет во внимание и только сильнее сдавливает височные доли с пульсирующими венами под испаристой, запудренной вторым тоном кожей.

– И не стоит здесь кричать, милая. Люди не поймут. Созовем нью-йоркских големов как-нибудь в другой раз.

– Почему ты не можешь замолчать? – все же стонет она.

– Нам следовало оставить его в Ницце, – сухо замечает тогда Арджент с заднего сидения.

– Чтобы я пригласил оркестр в честь похорон твоего отца? Это была бы французская полька второго Штрауса в аккурат столь отрадному событию. Постойте, я же сейчас не затронул больную тему? – улыбается он. – Кристофер?

– Будь добр, смотри на дорогу и помалкивай.

– Ладно, – Хейл соглашается легко. Он мурлычет джазовую песню себе под нос, пока Лидия с той же нервозностью не врубает радио обратно, вдобавок крутит переключатель до предела. Это Пет Шоп Бойс, и они и без того орут.

– Я же тебе сказал, нежнее, милая, – недовольно говорит он.

– У нас больше нет времени ждать, – она с силой хватается за его руку, и Питеру впору сомневаться, что могут эти ее пальчики на деле.

– Ты властна выйти и воспользоваться метро.

– Не строй из себя интеллигента. Я знаю, что ты угнетенный бюрократ, – раздражается она, но тут же опять тяжело морщится, отпуская его отутюженную рубашку. В ее голове что-то похлеще ведовского шабаша, Хейл тянется, чтобы спустить ладонь. Сошел бы за Ретта Баттлера, будь она его Скарлетт.

– Расслабься, милая моя. Твое рвение к Скотту меня нервирует. От этого мы, естественно, не взлетим, – он возвращает руку на руль, на десять часов. – Кристофер? – свободной с усмешкой тянет пачку трежерер через плечо. – Редкий сорт, если ты знаешь толк в чем-то кроме отцовства с м24 в стопке детских колготок.

– Больше нет времени, – у Лидии пот чистой каплей стопленного керосина скатывается по сосредоточенному лбу. А потом она кричит, и Питер думает только, что вместо пятисотого майбаха стоило арендовать русский танк.

/

Естественно, они не успевают к горячему, а тело в гостевой спальне едва ли сойдет за ореховый крамбл на десерт. Тут и Стайлз, и дерганный бета со сгрызенными заусеницами с пальцев, дочурка и задолжавшая ему еще в 2011 свидание женщина, которой за святые дела впору оплатить тур на Багамы плюс одного Питера Хейла в кресле под кожу в бизнес-классе.

Ей еще рано серебрить густые волосы, но сейчас против любых стандартов вспотевшими венозными руками вбивает сыну в грудь смысл жить с этой всематеринской мукой в глазах. Оркестром песий заупокойный скулеж маленького беты и шевеление губ Стилински - если это не “Отче наш”, панический мальчик своей упакованной набожностью упадет в глазах закоренелого грешника Хейла, да простит его господь.

Он снова спокоен, собран. Малия в него пошла с этой пластмассовой безэмоциональностью, если бы только за парой слоев тряпок и замыленной кожи так видимо не расползалась по тканевым рубцам. Сама не регенерировала - у Хейла прекрасно со слухом, чтобы уловить, как при вдохе хлюпают влажные кожные стенки. Это еще ни слова про тотальную соленость вони крови.

– Поздно, – суховатый папаша Крис останавливает красотку Лидию, когда та рвется к постели. У него все еще неотмытая кровь под ушной раковиной.

Питеру другой раз думается, здесь сборище полагающих, что в мутной стекляшке, которую он прихватил с собой еще неделю назад на запустелой швейной фабрике с трофейным хэллоуинским фонариком из оторванной головы того сантехника с г3, есть смысл.

А потом Лидия с супружеским долгом вводит антидот в уже размесенную грудь, но Скотт МакКолл не Белоснежка, а они не гномы, хотя их семь и небритый бета сошел бы за одного. Мальчишка ваш умер, - хочется напомнить Хейлу, но он же, упаси боже, не садист. Да, куш в конкурсе на лучшего отца года не сорвал, но Малия тут в бессчетный раз ломается, правда, это походит больше на попытку согнуть кусок резины. Он ждет, он негромко стучит ногой.

А ровно через минуту и одиннадцать секунд пробивает его час. Собственно, когда сердечко Скотта МакКолла не заводится. Это не коробка-автомат, хорошо, Питер смекает в механике и у него все продумано на два вперед.

Овечья шкура на блестящих паркетных досках сходит за ковровую дорожку, он не спешит. Сперва. Парой секунд спустя все решается за три действия.

Он с силой надавливает на ладонь, выпуская отслоившиеся черные когти с загустевшей слизью (нужные точки, он жил в крипте буддийского храма в Хами, когда ему было двадцать семь). После в одно движение подтягивает отекшую жидкостью руку к своему телу. Если кто-то считает, это два.

На три Питер впихивает когти своего беты в грудь, поглубже, звук рвущейся кожи в голове звучит “за благодетеля, может быть, кто и решится умереть”. Вот он, Питер Хейл, вот его звездный час, вот он спасает щенка во имя дочери, смотри, я делаю это для тебя.

В увеличении его сердце мясистое, здоровое. Затупившиеся когти беты туда входят по содранную кутикулу.

/

Талия притаскивала в их особняк позолоченные итальянские серванты из магазина антиквариата и больных сироток со всего света. Она давала им имена - девочка из пластмассового ящика для овощей в грязных устрично-розовых ползунках в Сан-Пабло-Бальеса - Кора. Их дядя Менфрид откладывал “USA Today” с предвыборным фото Клинтона на первой полосе и говорил, что в его время недоношенных топили.

А спустя восемь лет его переехал гольф-карт.

Дети были Хейлами. Талия катала их на своей волчьей спине и обучала контролю. А он, Питер, вытягивал с того света. Еще готовил жирное мясо на вертеле. И зачал одну Малию в захудалой гостинице с уродливыми батареями и изношенным ковром.

Родная дочь Талии болела, она родила ее в девятнадцать от Девкалиона - сам по себе больной поступок. Это были тяжелые роды, ему было тогда около десяти, его тетка и Менфрид носили металлические тазы с водой, они все еще были людьми. Питер плохо помнил свою мать, но она была альфой, и Талия была альфой, и ее дочь тоже. Он считал это повсеместно несправедливым - в пять Лора могла обратиться, в то время как он научился этому только после пыльной ночи с Коррин - от нее пахло свободой и лакричными палочками, ему было двадцать четыре.

Он обвинял Талию, что она забрала у него все. Уехал с мясником в фургоне с эмблемой “Тайсон” на север с тридцатью долларами и рацией, потом Менфрид нашел его и сказал, что умер отец. “Ты весь в свою мать”.