Сняла с плечиков одну – кремовую с тонкой шоколадно-коричневой полоской. От нее знакомо пахло твоей туалетной водой и горчинкой пота. Такой привычный родной запах. Я невольно проверила – все ли пуговицы на месте? Чистый ли воротничок? И вдруг одернула себя: чего это ради? Чего ради я продолжаю вести себя как безупречная жена? Ты бросил меня! Пусть твоими рубашками теперь занимается любовница!

Я рванула изо всей силы. Ткань хрустнула, но не поддалась. Хваленое английское качество! Тогда я ухватилась за борта и снова дернула. Крупой посыпались и запрыгали по полу пуговицы. Хрясть: с треском распалась надвое спинка. Вот тебе, ублюдок! Кривыми маникюрными ножницами я откромсала воротник. Отхватила под корень рукав. Я рвала и резала холст, который касался твоего тела. И мне казалось, что ты должен почувствовать боль. Пусть тебе будет так же больно, как мне сейчас! В куклах вуду определенно есть смысл. С каким наслаждением я бы сейчас вонзила иглу в твое тряпочное чучело, предатель!

За первой рубашкой последовала вторая. А я никак не могла остановиться. Внутри все еще клокотала неутоленная ярость. Хрясть, хрясть!

Твоя любимая сорочка висела в ванной. Вчера ты капнул на себя «Зинфанделем» (руки тряслись, предатель?), и я сразу же застирала алое пятно. Я бросилась в ванную. Из крана со сводящей с ума монотонностью падали тяжелые капли. Кап-кап-кап… Веские, как слова приговора. Который невозможно обжаловать.

Я попыталась завернуть вентиль, хотя знала, что это бесполезно. Кран подтекал уже третий день. Ты обещал посмотреть его в субботу. То есть сегодня. Кап-кап-кап… Звук бессмысленно утекающей жизни. Я надавила. Вентиль крутанулся, и из крана хлынул яростный поток холодной воды. Вода брызнула в лицо, намочила халат. И внутри меня тоже сломалась какая-то заглушка, которая сдерживала напор эмоций. Я села на бортик ванной и разрыдалась. Ревела и ревела, оплакивая свою разломанную, перекореженную жизнь.

Как я ни старалась сдерживаться, Данила услышал. И вскоре в дверном проеме показалась его вечно растрепанная голова. Он подошел, положил руки мне на плечи. Как будто он был взрослым, а я – ребенком.

– Мам, что случилось?

Я не успела вытереть слезы.

– Да вот… Кран сорвало…

Данила быстро сообразил, как перекрыть воду. И присел рядом.

– Но ты же не из-за крана плачешь, правда? Из-за отца?

Я промолчала. Иногда сын проявляет удивительную догадливость. Или он услышал, как мы с тобой ругались?

– Почему ты решил, что из-за отца?

– Вы оба с утра какие-то странные… Как чужие. Вы поссорились?

Я больше не могла держать обиду в себе. Твой сын имел право знать, как ты поступил с нами.

– У твоего отца есть другая женщина. Он бросил нас.

Ну вот, я все сказала. Но, похоже, Данька совсем не удивился.

– Значит, это правда…

– Ты знал?

– Догадывался.

Вот как… Сын догадывался. Мама намекала. Все знали. Только я одна оказалась слепой и безмозглой. Я промокнула лицо полотенцем.

– Почему ты мне ничего не сказал?

– Я не был уверен, мам. Просто стал замечать за отцом кое-что необычное… Не хотел тебя расстраивать.

– Что именно необычное? – неужели я пропустила еще какие-то симптомы.

– Ну, например, что он свой комп запаролил. И пассажирское сидение в машине часто бывает отодвинуто не так, как для тебя.

Какой он наблюдательный, мой мальчик. Я ведь тоже заметила это проклятое сидение. Только выводов никаких не сделала.

– Мам, ты не переживай, – Данька погладил меня по плечу. – Он вернется, вот увидишь. Просто у отца кризис среднего возраста.

Я не могла не улыбнуться. Сквозь слезы. Наш восемнадцатилетний сын со знанием дела рассуждает о кризисе среднего возраста! Как будто этот кризис может оправдать твое предательство.

– Что мне сделать для тебя, мам? Хочешь, я встречусь с этой… теткой и скажу ей, чтобы она оставила папу? Наверняка, это она его охмурила.

Неожиданное предложение! По-детски наивное, даже смешное. Но на душе потеплело от того, что мой мальчик готов заступиться меня.

– Но я даже не знаю, кто она…

– Да это узнать – пара пустяков, – уверенно изрек Данила. – Попрошу сделать распечатку звонков с отцовского телефона.

– У кого попросишь? – удивилась я.

– Ну, не важно. Попрошу и все. А хочешь, я схожу с Куськой в Москвариум?

Боже мой, какое счастье, что у меня есть дети!

Самое отвратительное в семейных ссорах – это невозможность выяснить отношения «тет-на-тет»: обязательно окажутся вовлеченными дети, родители, друзья, бабки-дедки, внучки-Жучки – все! И каждый воспользуется шансом пополоскаться в чужой грязи, посоветовать и посочувствовать. Черт, как же все это достает! Но надо отдать должное моей матери: она не любительница душевного стриптиза; когда я нарисовался у нее на пороге с сумкой и компом, она только понимающе прищурилась:

– Что, выгнала тебя Татиана твоя драгоценная? Этого и следовало ожидать!

Даже не полюбопытствовала, что между нами произошло, и кто виноват – для нее ответ и так очевиден: ты! Она воспитала примерного сына по образу и подобию Великого Отца, а ты испортила результат ее трудов. Как удобно было бы в это поверить, особенно сейчас…

Черт, как же я устал разрываться между вами двумя – с самого первого раза, когда мать увидела тебя в моей постели. Помнишь? Я привел тебя, зная, что она задержится на работе допоздна – у них там ожидалась какая-то комиссия из министерства. А нам с тобой хронически не хватало места, где можно было бы побыть наедине, полизаться и потрахаться в свое удовольствие. Летом мы ездили за город на электричках, выходили на дальних станциях и шли в лес, как какие-нибудь заправские грибники или ягодники, чтобы там, на позеленевшей от травы подстилке, сорвать хмельные ягодки нашей страсти. Но как только наступили холода, стало туго; иногда нас пускал к себе кто-то из друзей, но это случалось невыносимо редко. А тут – пустая квартира на целый вечер!

Но комиссия почему-то не приехала, а дальше все получилось, как в бородатом анекдоте: мама ворвалась к нам в самый неподходящий момент, и ты, растрепанная, потная, выглянула из-под голого меня и нагло заявила: «Стучаться надо!». Мать, естественно, взорвалась – нам было приказано немедленно прекратить то безобразие, которым мы занимались, одеться и выйти на кухню для расправы.

Тебя назвали бесстыжей девицей, что сами прыгают в постели к мужчинам, и ты с вызовом посмотрела на меня. Это был сильный ход! Ты недвусмысленно дала понять, что если сейчас я не смогу защитить тебя, мою женщину, то потеряю навсегда. Я должен был сделать выбор, кто я: маменькин сынок или взрослый мужчина? И я его сделал.

– Мам, пожалуйста, не кричи! Татьяна – моя невеста, и мы собираемся пожениться.

Помнится, мать так и окаменела на середине гневной тирады – с криво распахнутым ртом и неверящими глазами.

После свадьбы мы обосновались здесь, в моей комнате, и начали с того, что установили на двери защелку – отделили нашу жизнь от материнской. Мама восприняла эту долбаную защелку как оскорбление: неделю со мной не разговаривала, а тебя так никогда и не простила, даже когда ты родила ей внуков.

Считается, что бабушки обожают внуков. Но с моей матерью все не так: она – пример классической однолюбки. Отец был старше ее на двадцать шесть лет; когда он внезапно умер в метро от сердечного приступа, ей только-только исполнилось двадцать восемь, а мне – четыре. Мама была молодой интересной женщиной, кандидатом наук с трехкомнатной квартирой на Ленинском: могла бы запросто устроить свою жизнь, даже несмотря на ребенка. Но она так и не захотела пустить в свою жизнь другого мужчину – отец был ее божеством! Леонтий Митрофанович Звягин – ученый, лауреат государственной премии, профессор; мама была его аспиранткой. На фоне Звягинского величия все остальные мужчины выглядели жалкими пигмеями!

Представляешь, что такое сорок лет одиночества! Это два наших брака. Нет, поклонники, конечно, были: они приходили к нам в дом с букетами и конфетами, с игрушками для меня, но никто и никогда не оставался. Я помню, как однажды, когда мне было лет шесть, я внезапно проснулся среди ночи. Мне стало страшно, и я по привычке рванул в спальню к матери, но ее постель оказалась пустой. Я испугался еще больше, заметался по дому и вдруг услышал из отцовского кабинета приглушенные рыдания. Распахнул дверь: мать в длинной ночной рубашке на коленях стояла перед письменным столом, вцепившись сведенными пальцами в портрет отца, и тихо повторяла: «Леонтий, мне так плохо без тебя! Как ты мог оставить меня одну, Леонтий?» Увы, я не унаследовал материнского таланта верности.