— И тогда им придется воевать с Османской империей.

— И было всех, вошедших в исчисление сынов Израилевых, по семействам их, от двадцати лет и выше, всех годных для войны у Израиля, шестьсот три тысячи пятьсот пятьдесят, — процитировал я Книгу Чисел.

Точно. Пробирают его пассажи из Пятикнижия, аж вперед подался.

— А сейчас это может быть один-два миллиона, и те храбрецы, кто сейчас идет в революцию, смогут послужить своему народу в Палестине. Да и британцы помогут оторвать такой кусок — им гораздо спокойнее иметь рядом с Суэцким каналом небольшое дружественное государство, нежели смотрящую в рот немцам Турцию. Это хороший путь для того, чтобы спасти слабых.

— Государство на пустом месте, без промышленности? Его содержание ляжет на диаспору тяжким бременем. Нет, на это я пойти не могу.

— Хорошо, есть еще Аргентина — там принимают всех европейцев и дают земли столько, сколько поселенец сможет обработать, причем дают бесплатно. Хороший климат, растущая экономика, добавить умные еврейские головы — чем не вариант?

Шифф свел руки, касаясь лишь кончиками слегка растопыренных пальцев и несколько раз повторил это движение, глядя в дальний угол невидящим взглядом. Я молчал.

А ведь он мой ровесник, пятьдесят пять лет. И на тебе, идея-фикс. Ладно бы лет в тридцать, или у лузера какого… Или он действительно вылез только на удачной женитьбе? Нет, нужно считать его акулой, так вернее, не промахнешься.

Тем временем Шифф додумал и достал из ящика стола чековую книжку.

— Я выпишу вам чек. Ваши идеи я принял к сведению, не могу сказать, что вы меня убедили, но что-то тут действительно есть.

— Спасибо, эти деньги будут очень кстати для издательства.

Он написал было цифру 5000, но Мистер Мурр как-то особенно громко заурчал, встал и боднул меня головой в подбородок. Рука банкира дрогнула, помедлила и нарисовала перед пятеркой двоечку.

— Я слышал, что у вас проблемы с Эдисоном? — протянул он мне чек на двадцать пять тысяч.

— У мистера Эдисона довольно странные представления об этике деловых отношений.

— Возьмите мою визитку, при необходимости обращайтесь в любое отделение нашего банка, вам помогут, — Шифф встал, давая понять, что разговор окончен.

— Благодарю, — я поднялся и перенес недовольно вякнувшего Мистера Мурра на соседнее кресло. Жаль, не могу чем-нибудь еще порадовать котейку, ведь результатом разговора я наверняка обязан ему, вряд ли бы Шифф стал меня слушать до конца. Да, вот так, котик и его роль в великой русской революции.

***

В гостинице меня ждали две телеграммы из Москвы, одна хорошая и одна плохая. У нас случился крупный провал в Нижнем Новгороде, где филеры летучего отряда Медникова сумели выйти на сперва на агента, а затем на типографию, арестовано почти полсотни человек. Зубатов, небось, дырку для ордена вертит — захвачен тираж “Правды”. Оставалось надеяться, что система налажена и даже в наше отсутствие ребята сумеют вывести из-под удара другие типографии.

И вторая — подтверждение по Николаю Шмиту. Если красинские сработают как надо, а в этом было мало сомнений, еще один источник финансирования окажется у нас, а не у Ленина.

На следующий день ребята встретили меня у стойки, отвезли через бурлящий даунтаун на Grand Central Station и усадили в поезд до Чикаго, куда я и прибыл на следующий день утром.

До отправления поезда на Сан-Франциско оставалось еще шесть часов, багаж перегрузят и без меня, так что я стоял у вокзала Union Depot в рассуждении, куда бы отправиться. Найти Луи Салливана или Френка Райта? Но они чистые архитекторы, их творчество я и так знаю… Сыскать Альберта Кана? Но он еще ничем не успел прославиться… Так я и брел в раздумьях по краю тротуара, пока со мной не поравнялась пролетка.

— Мистер, за доллар по городу, — с сильным немецким акцентом обратился ко мне возница, что называется, на удачу. Немец… в Чикаго… и я понял, куда надо ехать.

— Памятник мученикам Хеймаркета знаешь?

— Да… На кладбище Вальдхейм в Форрест Парке… — уже заинтересованно ответил извозчик. — Отвезу и подожду, не сомневайтесь, но дорога неблизкая, час туда, час обратно.

Цену он, конечно, задрал, наверняка туда можно было доехать по железке дешевле, ну да бог с ним.

Шестнадцать лет назад, первого мая, в Чикаго бастовали сорок тысяч рабочих, а по стране — триста пятьдесят тысяч. Последовали локауты, стычки с штрейкбрехерами и полицией, анархистские листовки, многотысячный митинг протеста на Хеймаркет-сквер. Там-то “неустановленное лицо” и бросило бомбу в полицию, началась пальба, четверо убитых и десятки раненых. Власти разгромили рабочие организации и схватили восемь немцев-анархистов, причем только один из них был на площади в момент взрыва. Дальше неправедный суд и пять смертей — один покончил жизнь самоубийством, а четверых повесили. Похоронили их на кладбище Вальдхейм, через два года в их память Интернационал объявил первое мая днем солидарности трудящихся, а через шесть лет всех их признали невиновными и воздвигли памятник.

Я подошел к скульптуре женщины, вставшей над павшим рабочим и прочел выбитые на постаменте слова “Придёт день, когда наше молчание окажется мощнее ваших криков!”

Рука сама сжалась в кулак и поднялась к виску.

Рот Фронт, ребята.

В этот раз мы постараемся сделать лучше.

Venceremos.

Осень 1902

Телеграммы, полученные мной перед отправлением из Чикаго, не порадовали. Вагон с нашим “сельскохозяйственным” грузом пытались по дороге ограбить, таможенные пломбы были сорваны и все застряло в Колорадо, на станции Гранд Джанкшен, а ребята не очень понимали, что делать дальше. А дома все было еще хуже — провал ширился и я отписал Савинкову, что нужно останавливать печать, ложится на дно на месяц-другой и менять систему конспирации. И как бы это не было началом черной полосы…

Перебив билет до этой самой грандиозной узловой станции, я погрузился в пульман, живое свидетельство извивов англосаксонской мысли.

Железные дороги Соединенных Штатов начались с вагонов сидячих, как дани генетической памяти старушки-Европы, но довольно быстро наступил облом, это дома, за океаном, можно добраться от столицы до столицы за полдня в поезде, а тут страна немножечко побольше. И как только пути стали чуть длиннее суточного перегона, возник естественный вопрос — а как спать? С дилижансами-то все было просто, днем едем, ночуем в гостиницах, а вот с поездами этот метод сильно увеличивал простой подвижного состава и, следовательно, сроки окупаемости.

Но нет, строить спальный вагон, как в Европе, с отдельными купе — это недостойно первопроходцев, мы построим переселенческий фургон, но роскошный! Тем более, что у нас уже есть сидячий вагон. И Джордж Пульман, чье имя стало нарицательным, создал это адское творение на колесах, по недоразумению зачисленное в синонимы роскоши и комфорта.

С отделкой-то и сервисом там все было хорошо, насколько это возможно в общем вагоне. Да, в общем — днем все сидели как в электричке, разве что на плюшевых диванах. А вот вечером начинался сумасшедший дом — опускали верхние полки, шедшие вдоль окон, раздвигали нижние диваны, ставили подпорки, вешали занавески… полчаса пассажиры были вынуждены прятаться от эдакой трансформации. Утром все повторялось в обратном порядке, то есть двенадцать часов можно только сидеть без возможности лечь, а еще двенадцать часов только лежать без возможности сесть. Бррр.

Проводник (черный, как и весь персонал поезда, за исключением бригадира) принял мой чемодан и проводил до места. Пульман вообще нанимал преимущественно негров и платил им не просто меньше белых, а даже меньше прожиточного минимума, остальное официанты, носильщики и прочие должны были добирать чаевыми.

А для своих рабочих построил в Чикаго целый городок рядом с вагонным заводом, со всеми удобствами, магазинами и развлечениями, фактически превратил его в резервацию, эдакий “олл инклюзив” — сиди внутри и не суйся наружу, и тем самым привязал их к себе крепче, чем веревкой. Такой вот филантроп.