Если присмотреться, это даже не весы. Вернее, не совсем весы. Старинный механизм из темного тяжелого металла, похож на весы, конечно, но что-то в нем не так. Одна чаша у весов очень большая, глубокая, точно бабушкин медный таз для варенья. Она начищена до блеска. Вторая же – совсем крошечная, с наперсток, ну или может быть, с кофейную чашечку. Черная, матовая, вылитая из того же металла, она упруго подрагивает, пружинит. Но самое чудное в механизме – это раструб. Он из совершенно другого материала, как будто присланного из иного мира. Материал похож на сталь, и раструб зияет своим разинутым блестящим ртом, вызывая изумление, страх и смятение.

– Так, так, так. Ну, ну, ну…

Мастер бережно подкручивает маленький болтик, трогает большую чашу, она раз качнувшись, останавливается точно напротив маленькой.

– Ну вот, все работает. А это – что еще такое?

Мастер недовольно осматривает раструб. Он запачкан чем- то, субстанция похожа на темный, гречишный мед, наполовину разбавленный смолой.

– Опять черной мерой меряли. Ох грехи…грехи.

Начисто, до блеска протерев раструб мягкой фланелькой, ухмыляясь в пушистые усы, Мастер Мер распахивает дверь весовой. И в нее врывается радостный свет, и свежий ветерок, смешанный с розовым ароматом, колышет седые пряди, выбившиеся из-под шляпы.

Наконец, первый посетитель. Кто-то большой и почти прозрачный боком протиснулся в дверь весовой, слегка подзастряв в ней. Странно. Такой невесомый, он должен был просочиться, даже пролиться, как вода, в оставленную щель. Но нет. Человек, или, скорее его тень, тащит за собой огромный мешок, набитый разноцветными шарами. Их так много, что мешок не закрывается и пушистые, как пуховые клубки шары выпрыгивают из него, мячиками скачут по гладкому светлому полу Весовой. Мастер улыбается и, с трудом наклоняясь, помогает собирать рассыпанное.

– Ну! Давай, добрый человек, разгружай уж. Постарался на славу, милый.

Тень, подняв мощными руками мешок, вывалила в большую чашу шары. Они заполнили ее с верхом и не поместились. Он стал заталкивать их, но шары упруго пружинили и никак не хотели слушаться. Мастер достал из сундука короб, и они вместе с тенью, беззлобно поругиваясь, уложили туда все. Короб взгромоздили на весы, и, отдуваясь, выпрямились.

– Ну, давай уж, доставай, не бойся. Вон сколько добра принес, чего тебе страшиться то?

Тень, съежилась, уменьшилась почти наполовину и разжала кулак. В побелевшей от напряжения руке лежал маленький серенький шарик. От него исходил странный запах, то ли серы, то ли аммиака. Осторожно положив его в маленькую чашу, тень зажмурила глаза и не увидела, как весы дрогнули, таз с яркими шарами покачнулся и взмыл вверх, а маленькая чаша, тяжело и неуклонно, потянула стрелку на себя. И тут, в раструб хлынула жидкость, жуткая, темная, липкая. Она, в одну секунду, покрыла тень толстым слоем, и смыла куда-то вниз, в открывшийся черный лаз внизу.

– Эх, грехи, грехи…

Мастер Мер вздохнул, и пошел намочить фланелевую тряпочку…

Я не знаю, снилось ли мне это, или я видела все взаправду… Но чувство несправедливости Меры никогда не покидает меня…

Послевоенная Москва встретила Анну с Алькой мрачновато, но жизнь в городе уже кипела, возрождалась, обновлялась. Анна, выбравшись из деревни и немного окрепнув, очень изменилась. Мужчины обмирали от терпкой красоты чернявой казачки, и она быстро нашла себе пару. И в один из зимних холодных вечеров, когда в бараке на окраине, где жили Анна с Алькой, было особенно промозгло, к обшарпанному крыльцу подкатила блестящая машина. И одна из известных московских шишек, Зам. Самого, схватив в одну руку Анин чемодан, а на другую, согнув её крепким кренделем, посадив Альку обернулся и крикнул в душную темноту комнаты

– Ань. Не бери ничего. Там все для вас есть!

Алька сидела молча, крепко вцепившись в мощную бритую шею. У неё мерзли ноги в тоненьких баретках, в дырку на спущенном чулке неприятно задувало и хотелось чихнуть, потому что от колючей шеи и толстого уха, покрытого пушистым войлоком, пахло чем-то острым и сладким.

Теперь Алька стала совсем другой. Вернее, с ней, с той. что-то происходило непонятное. Утром, когда няня открывала плотные золотистые шторы и раздвигала кружевной тюль из тоненького стройного тельца, свернувшегося тугим клубочком на белоснежной постельке, кто-то Альку выдергивал. Выдергивал резко, не обращая внимания на нежелание и немой протест. Алька выскакивала из своего тела и быстро пряталась за светлый комодик с нарисованными ушастыми мишками.

– Ангелина!

Неприятный голос няни – тетки с массивным туловищем и маленькой змеиной головкой в белом кокошнике (ко-кё-шнек, так выговаривала это тетка, которую велено было звать – мисс Полина) прозвучал, как удар хлыста. Алька всегда пугалась этого "Ангелина", ей хотелось посмотреть по сторонам, но потом она вспоминала, что Ангелина – она и есть. Тогда она быстро и тоненько (как приличная девочка, а не какая-то там деревенская рвань), отвечала – "Да, мисс Полина". Каждый раз Алька боялась сказать вместо мисс – кисс. И все же несколько раз сказала. «Пссс, безродная», – прошипела тогда нянька почти беззвучно. Но Алька услышала и долго думала, почему "безрогая" – это так плохо…

Ангелина чинно шла в ванную комнату, где надо было намылить руки пахучим розовым мылом, а потом смотреть, как вода, хлюпая, пропадает в дырке раковины. А потом требовалось долго драить зубы жесткой щеткой, на которой оставалась красноватая пена (у нее до сих пор болели десны). А потом до горячих щек растереть лицо грубым полотенцем (это было полезно для кожи будущих девушек). А потом надо было есть густую и противную манную кашу с пенками и вишневым вареньем. Правда, Полина посыпала её еще и тертым печеньем, и за это Ангелина прощала каше её противность. Во дворе, засыпанном снегом, дворник уже нарядил елку, но Ангелине не разрешали к ней подходить (рано, праздник ещё не скоро). Ангелина и не подходила, но Алька!

Алька, путаясь в длинных полах нарядного пальтишка, зачерпывая блестящими калошками влажный снег, улучив минутку, когда мисс, спрятавшись за крыльцо, смолила толстую папиросу, пряча её в красном кулаке, не дыша подходила к красавице. Воровато оглянувшись, она стряхивала рукавичку, отчего та повисала на резиночке, и трогала маленького блестящего гномика. А потом домик. И белочку! И морковку. Эти блестящие штучки чуть звенели от ветерка, а елочные лапы так пахли…

– Ангелина! Ангелина, я просила вас не подходить к елке. Вы непослушная девочка, и мне придется сказать вашему папе.

Алька пугливо пряталась, а Ангелина, тяжелая и неповоротливая от своего нового пальто, которое было тяжелее, чем она сама послушно лезла, как медвежонок в нарядные санки…

***

– Дура! Смотри, как ребенка везешь, вот дура.

Алька, выпав из перевернувшихся санок, валялась в сугробе и щекотные снежинки, падали на щеки. От снежинок было смешно, а по спине, колючими коготками пробегал холодок. Сквозь искрящуюся от фонарей темноту, она с интересом смотрела, как уменьшается во вдруг поднявшейся пурге, широкая нянькина спина.

– Дядя, ну не кричите, пусть она уйдет. А я с вами тогда пойду, я не хочу с ней.

Но было поздно, злющие глаза уже буравили её, мисс Полина кричала и даже плевалась от возмущения так сильно, что Альке хотелось вытереть лицо

– Ангелина, вы сегодня вели себя отвратительно и я все же скажу папе!

Белый стол накрыт к ужину так, как будто каждый вечер бывает праздник. Кружевная скатерть, тонюсенькие чашки, блестящие вилочки и ножички. Их так много, что никак нельзя запомнить какую брать. Вон та с тремя рожками -она зачем? Пирожки брать или рыбу? А тот крошечный ножик? А тот большой? Да еще вилка с двумя зубами, острыми и страшными? Алька пыталась сообразить, но, со страху ничего не получалось, а ведь если перепутать, то папа так посмотрит на маму, что у Альки заболит живот и начнет щипать в глазах.