Как же люто ненавидела Ия эти свои слабости, свою жизнь, отца, всю Систему, как же мучительно давилась непозволительной злостью, скрытой за ледяным бесчувствием.
И отчего так не повезло ей родиться девчонкой? Парням, конечно, в пятнадцать испытание какое-то терпеть, да это разве проблема – после всего того, через что прошел среди сверстников в школе? Парням ни замуж не выходить против воли, ни детей растить – та еще суматоха, говорят, - ни сидеть дома, в рутинной клетке, запертыми как все женщины на многие годы… Больше всего в свои семнадцать с половиной противилась Ия замужеству, хотя с мальчишками отчего-то всегда, с самых ранних лет сходилась многим легче, чем с девочками. Вот и тогда, в школе, чуть ли не лучшей в Среднем Секторе, была одной из двух девчонок во всем классе, среди пятнадцати парней, взрослых - и ледяных, как она сама.
Так что уставной запрет на выражение эмоций был ей, пожалуй, даже по душе в той ситуации, что окружала её, словно бы приходился как-то кстати: все безразличны, никто не посмеет над ней смеяться, что она единственная в их обществе женщина, не будет откалывать едких шуточек или еще чего… Хотя на деле им это разве помешает? А всё же запрет на эмоции, надо отдать ему должное, был хоть каким-то спасением от полного бесправия, коим наградила Система женщину, хоть как-то оберегавшим её от повсеместного произвола и притеснения. Да и вообще, неплохо прикрываться этим вселенским безразличием, когда самым главным и самым сильным, что полнит сердце, были ненависть, ненависть и презрение ко всему, что окружало Ию каждый день: к людям-маскам в проклятой уличной, рабочей, школьной или какой еще иной форме, одинаково безликим в своей бесхребетной массе, к отцу – единственному родственнику, единственному, кого она могла бы именовать своей семьей – но ни за что в жизни не стала бы, слишком уж незаслуженно почетно для него это слово, - к рутине ежедневной работы с детишками, такими же безликими, как и их родители, только более глупыми и жестокими, к мусорке новостей с телеэкрана и веб-сайтов, к постоянной и повсеместной слежке скрытых камер за каждым сделанным движением…
В глубине души Ия искренне тешила себя надеждой, что переезд в одиннадцатый квартал из пятнадцатого хоть что-то изменит в этом нескончаемом потоке помоев, что она ощущала непрерывно льющимся на нее – да и всех Средних – отовсюду, однако уже на второй день она убедилась, что ошибалась. Ничто не меняется. В этом мире, во всей проклятой Империи – чтоб её радиацией облучило и еще сильнее изуродовало! – ничто не меняется.
Ия Мессель опустила на пол лифта тяжелые пакеты с купленными в маленьком, порядком подзаплесневелом магазинчике продуктами и размяла пальцы, испещренные покрасневшими полосами. Она так чудесна, женская доля, не правда ли?..
Между четырнадцатым и пятнадцатым этажом, моргнув широкими пластиковыми кнопками на панели, лифт внезапно встал. Свет померк в стеклянном корпусе, зависшем в нескольких десятках метров над вечерним городом, и лишь сотни огней остались мерцать вокруг, над окутанным поздними сумерками Средним Сектором, отблескивая сквозь толстые прозрачные стены. Девушка напротив, почти высокая, очень худенькая шатенка в стандартном светло-сером уличном платье, таком же, как и на самой Ие, но на удивление хорошо сидящем на ней, и такой же серой шляпке незамужней женщины, выглядела завороженной и даже почти зачарованной открывшимся зрелищем – в меру норм и приличий, разумеется.
Ия же, к сожалению, не могла разделить чувств своей случайной спутницы, хотя та и показалась ей не столь мрачной и холодной, как большинство окружавших её каждый день людей, даже несмотря на то, что карие глаза соседки и таили в себе глубокую, безразлично-безысходную усталость. Словно сквозь эту усталость, сквозь коросту грязи пробивались тончайшие лучики света, которые Ие доводилось видеть только лишь у некоторых детей в младшей школе, где она работала, да и то нечасто. Лучики непонятной, почти незаконной надежды, которой нормальные взрослые люди её возраста уже давно перестали забивать свои головы как и прочими пустопорожними размышлениями о «жизни в целом» или «мироустройстве».
На сей раз и самой Ие Мессель было не до подобных размышлений - Ия боялась высоты. Боялась почти панически, до слабости в ногах, до дрожи, которую всегда, всю её жизнь так непередаваемо сложно было скрыть. И теперь, зависнув над миром в стеклянной колбе внешнего лифта, освещенной уличными огнями, она чувствовала головокружение, даже неотрывно глядя себе под ноги, в пол – единственную, к её счастью, непрозрачную часть конструкции. Девушке казалось в те минуты, что у нее нет сил даже сделать несколько шагов к дверям, оторвавшись от металлического поручня, идущего по периметру лифта, и нажать кнопку экстренного вызова службы технической поддержки.
- Как Вы думаете, вызов службы сервиса сработает автоматически или стоит позвонить? – Внезапно обратилась к ней стоявшая у окна девушка, словно прочтя её мысли. В голосе её словно бы звучали едва уловимые нотки разочарования, что она не может весь вечер простоять вот так, пялясь на залитый вечерними огнями Средний Сектор. Ия едва не поморщилась, думая об этом, и отчего-то замотала головой, всё еще не отрывая глаз от пола кабины, слабо сама понимая, хочет ли выразить тем самым какие-то мысли или просто прогнать прочь это наваждение.
- Вы в порядке?.. – Неуверенно произнесла незнакомка, приблизившись к ней и пристально вглядываясь в бледнеющее лицо Ии.
- В порядке, - поспешно и резко бросила та в ответ. Здравый смысл, накрепко вбитый в голову с младенчества, не покидал девушку даже теперь, и свои слабости, пусть и не бывшие её виной, она считала непозволительным открывать постороннему человеку; в конце концов, бывали в её жизни ситуации и посложнее, - разумеется, я в порядке. Надо вызвать ремонтную службу, если мы не хотим провести здесь весь вечер и ночь.
«Следи за собой, Ия Мессель!» - Зло прикрикнула она на себя, понимая, что не в силах сдержать нервозной резкости и поспешности, звеневших в её голосе. Каким-то невероятным усилием воли она оторвала свой взгляд от пола кабины и встретилась с глазами незнакомки, внимательно прищуренных. Ох, не к добру.
- Лада. - Внезапно очень тихо и настороженно представилась та, пытливо вглядываясь в лицо Ии, крайне сдержанная, но даже так – на удивление участливая по стандартным уставным меркам, и едва уловимая мягкая улыбка коснулась на спокойном лице лишь её глаз, когда она зашептала совсем тихо, чтобы камеры наблюдения смогли разобрать как можно меньше слов. - Не надо себя еще больше мучить, я же вижу, что Вам дурно. Надеюсь, работники службы скоро прибудут – для них и приберегите свое мужество, если лифт начнет трясти.
Наверное, где-то в глубине души Ия была потрясена её словами – по крайней мере, именно это ясно увидела в её глазах сама Лада.
***
Утром Алексису Бранту снова – как всегда летом – не спалось. Он поднялся, едва цифры экрана часов на тумбочке у изголовья кровати, моргнув, сложились в 6.00, то есть почти на полтора часа раньше привычного. На улице лило как из ведра, однако в воздухе, ворвавшемся в просторную комнату, когда молодой человек открыл узкую створку стеклостены, витал уже какой-то совсем летний аромат, который неизменно приходит к середине мая, а уходит вместе с июлем, уступая место пряной духоте августа.
Первый день лета не обещал не только жары, но даже, судя по всему, и тепла, однако дурная (как он сам считал) привычка Алексиса вечно распахивать все окна, а потом одеваться в три раза теплее, чем можно было бы, со временем лишь усугублялась. Алексис вообще не любил лето, и дело было отнюдь не в одной лишь погоде, но в том, сколь сильно тяготили его тоска июньского бездействия вкупе с бумажной работой, копившейся день ото дня по мере приближения обряда Посвящения очередной порции пятнадцатилетних Средних. Он чувствовал себя на своем месте, общаясь с самыми разными людьми – что проводя занятия у кадетов-первокурсников, что наблюдая их непосредственно на построениях, - но вся остальная часть работы, ложившейся на его широкие плечи, неизменно вгоняла Алексиса в тоску. И летом, в духоте и жаре раскаленного сотнями пар шин асфальта, это чувствовалось только острее. Помнится, еще много лет назад, во времена его учёбы в Академии Службы Империи в Высоком Секторе, кто-то из одногруппников, любивших вешать на других ярлыки-клички, порывался звать его «Снежным», но прозвище не прицепилось, чем Алексис был абсолютно доволен - снег казался ему слишком рыхлым и податливым, «Ледяной» определенно подошло бы куда больше. Кличек, впрочем, молодой человек никогда не любил – слишком уж откровенно они иногда выводят на общее обозрение то, что показывать не стоит вовсе.
