Здесь, право, стоит на мгновение остановиться и пойти путём метафор и иносказаний, к чему были склоны наши далёкие предки, нашедшие когда-то свой тихий и безопасный Эдем за прочными монастырскими стенами в горных массивах Лигурии и Пьемонта, сразу после окончательного падения Римской империи, которую историографы именовали великой.

Бывают такие острые камни, которые лежат в русле реки и тщательно сопротивляются отдаться силе и влиянию мощного водного течения, но в конечном счёте, спустя тысячелетия, они превращаются в валуны, обтекаемые и круглые, поддавшиеся водной стихии, которая изменила их форму.

Так и Авздотья, в начале проявляла попытки с некоей долей критики относится к своему увлечению смертью и потусторонней романтикой, пока невидимые силы с той стороны нашей реальности не прибрали её к своим рукам окончательно.

Видимо, был в чём-то прав тёмный германский философ, породивший из небытия в этот мир Заратустру и изрёкший следующую мысль – «Когда долго смотришь во тьму, то рано или поздно тьма сама начинает смотреть в тебя».

Авздотье нравилось смотреть во тьму, в кромешный мрак некрофилических бездн. Она находила в этом успокоительную усладу и почти буддистскую медитацию. Она была в этом сильна и величественна словно английская королева Мария Стюарт, когда-то упивающаяся кровью и стенаниями своих невинных жертв.

Разум Авздотьи никак не мог понять людей, которые предпочитали отдых на берегу реки, в парке или поход в театр, например, посещению какого-нибудь старого кладбища, где столетние мертвецы громоздились поверх двухсотлетних, а те в свою очередь подвергали гнёту сверху совсем уж ветхих допотопных покойников, давно уже превратившихся в глину и песок.

Сколько элегии было в этих кладбищенских прогулках, сколько особого наслаждения было в чтении надгробных текстов, которые открывали для страждущего и пытливого ума такие поэтические глубины, на которые не способна не одна книга, разве что, кроме «Тёмных аллей» Ивана Бунина.

Эта книга являлась для Авздотьи своеобразной библией для меланхоликов и духовных страдальцев всех мастей, особенно восхитительное повествование «Часовня» в конце книги, которое она наизусть повторяла всякий раз, оказавшись на кладбище:

«В синем море неба островами стоят кое-где белые прекрасные облака, тёплый ветер с поля несёт сладкий запах цветущей ржи. И чем жарче и радостней печёт солнце, тем холоднее дует из тьмы, из окна».

Каждый раз произнося это про себя, она чувствовала, как её сердце обливается густым и душистым дёгтем, она живо представляла себе подвал часовни, где в мертвецком холоде лежали железные гробы с покойниками. Молчаливыми, беззащитными и беззлобными.

Однако, немного ещё о детстве Авздотьи.

Обычно дети играют в салочки, прятки, испорченный телефон или закапывают секретики, более продвинутые развлекаются сифой и вышибалой, но Авздотья была совсем из иного теста, поэтому она придумала свою игру, которая в контексте её увлечений получила весьма лаконичное название «Нисхождение Иисуса в ад».

Стоит заметить, что в эту игру никто не играл, кроме неё самой, так как игра была тайной.

Концепция игры состояла в следующем: Авздотья находила заброшенный пустырь, заросший густыми побегами малины или ежевики, в который она прыгала с разбега, чтобы моментально разодрать свои нежные кожные покровы до появления кровавых подтеков по всему телу. К слову сказать, что ничего не зная о религиозном движении флагеллантов в Средние века, она бессознательно продолжала их святое дело, возрождая в своих одиноких играх древнюю магию ритуального мазохизма.

Однажды, найдя на местном кладбище ветхий, выкопанный могильщиками, череп, она его забрала с собой и превратила его в своего тайного друга, с которым проводила много времени, ведь ни для кого не секрет, что многие люди обладают тайными «друзьями», с которыми делят своё одиночество и неприкаянность в этом мире до тех пор, пока врачи однажды не «обрадуют» их лаконичным диагнозом «шизофрения».

Совершенно ничего не зная ни об Уильяме Шекспире, ни о знаменитом «Гамлете», Авздотья часто разговаривала с черепом, глядя на него, произнося сама себе уже классическое – «Быть или не быть?».

Всякий раз, глядя в пустые глазницы своего странного молчаливого друга, она почему-то чаще выбирала «не быть», сама не понимая этого.

Так сильно разрослись в глубинах её сознания или же во мраке подсознания густые сорняки слепого влечения к смерти, что даже гипотетически выбор в пользу «быть» уже давно не имел места в этом раскладе.

О природе смерти Авздотья думала постоянно, не важно чем она была занята в этот момент: переставляла ли потрёпанные книги на полках в сельской библиотеке, ела ли остывший борщ в школьной столовой, брила ли ноги во тьме холодной и закопченной от дыма бани.

Это были её любимые размышления, они заполняли собой почти всё её время.

Бывало, что во время таких интеллектуальных дискуссий с самой собой, вдруг в голове её начинали звучать голоса, часто почему-то на немецком, хотя всё что знала Авздотья про Германию и немецкую историю можно было уложить всего в три простых слова – Гитлер, блицкриг, Бухенвальд, уж не знаю почему.

Видимо, так повелось в той стране, где главным событием последних ста лет стала знаменитая и кровавая война с треклятой Германией, вероломно напавшей на безобидную и мирно живущую советскую империю.

Так однажды накануне сочельника, а было это незадолго до легендарного полёта первого человека в космос, она услышала в свой голове следующий пассаж:

«Смерть – естественное обыденное дело.

Смерть всегда и повсюду.

У нее нет начала, нет конца.

Смерть – это сама жизнь.

Tod ist das Leben selbst

Смерть – это отправная точка.

Tod ist der Ursprungszeitpunkt

Всё это звучало почти зловеще, абсолютно укладываясь в легендарную концепцию древнетибетского манускрипта «Бардо Тхёдол», о существовании которого Авздотья знала чисто интуитивно, ну и ещё немного из своих мистических вещих снов.

Не зная немецкого языка, Авздотья уловила суть и даже с какого-то ляду вдруг чётко для себя поняла, что мистический голос, лишенный каких бы то ни было гендерных признаков, определено принадлежал кому-то из этих троих исторических персонажей, оставивших в истории Германии свою посильную лепту: Майстер Экхарт, Мартин Лютер или, любившая травы и мигрень, средневековая монахиня Хильдегарда фон Бинген.

Столь глубокое внутреннее отшельничество и почти религиозный аскетизм, практикуемые Авздотьей многие годы, приносили свои плоды, причём часто – экзотические, неизвестно откуда взявшиеся на заснеженных и безлюдных сибирских просторах.

Однажды, находясь то ли в трансе, то ли в предутренней дрёме, она услышала, как некто невидимый стал нашёптывать ей в левое ухо следующие слова:

– За что ты вообще цепляешься? Всё, что можно схватить – говно. Ты блуждаешь в проходящем мире, потому что пытаешься сделать вещи своей собственностью.

– Я? Цепляюсь? Собственность? – возмущенно вопрошала Авздотья, обращаясь неизвестно к кому, – да я, да мне, и вообще…

– Буддадхарму нельзя схватить. Ты не должна пытаться схватить, а должна отпустить, – безаппеляционно перебил её невидимый собеседник, – Если ты вцепляешься в неё, то только летишь в ад!

– Пиздец, какая мысль! – только и смогла выдавить она из себя, просветлённая в мгновение ока.

И это было начало новой жизни.

Был поздний декабрьский вечер. После последнего крика петуха на дворе стояла мёртвая тишина. Даже псы не скулили, вглядываясь в тёмное небо в ожидании Вифлеемской звезды.

Авздотья накрыла стол во мраке бани, где единственным источником света была оплывшая свеча, случайно «одолженная» ей в деревенской церкви. Лампада ей была не по карману, да и могла бы стать причиной разоблачения её тайной религиозной деятельности.