Однажды, накануне дамского праздника всех красивых женщин, наша матерь обнаружила на кухонном столе отцовский блокнот, который тихо и скромно лежал между вчерашним варёным коровьим рубцом и большой банкой маринованных молдавских патиссонов из Болгарии. Блокнот, словно вольная морская чайка, лежал на столе раскрытый и невинный. Раскрытый на той самой странице, где рука отца зачем-то вывела стальным пером следующие проникновенные строки, посвящённые некой даме сердца:

«Хоть я давно живу с другой, но не прикажешь сердцу биться, когда…». Это всё, что удалось прочесть нашей любопытной матери, когда разгневанный отец не ворвался в кухню, разбив при этом хрустальную дверь, а затем с силой, наигранной силой, ударил свою жену наотмашь по щеке. Он вырвал из её трясущихся от страха рук блокнот, бросил себе за пазуху и на минуту закурил, глядя себе под босые ноги, с длинными, отросшими благодаря вкусной и здоровой пище, ногтями. «Бьет, значит любит!» – пронеслось у обомлевшей от внезапной пощёчины нашей матери в голове быстрее пули, и она сказала, обратясь к нему:

«Как это приятно, когда ты посвящаешь мне, твоей любимой жене, такие прекрасные вирши! А что там дальше написано? Прочти!». Но отец, нахмурив лоб, не удостоил её ответа. Он молча открыл холодильник, достал бутылку водки со слезой, налил себе большой мухинский стакан и, запрокинув голову как настоящий горнист, моментально опрокинул в себя его содержимое, закусив ломтем вяленой конины, которую ему прислал друг детства из Бурятии. После этого инцидента он не разговаривал ни с кем из домашних в течении недели. Чтобы забыть про этот неловкий случай, матери пришлось сварить борщ. На кости. На говяжьей. И на бруньках.

Вот все говорят об устрицах, ну хорошо, пусть не говорят, но думают. А что такое устрицы? Да ничего, просто дрянь какая-то, ничего не стоящий французский пшик, баловство полоумных. То ли дело, наваристый на буряке и барсучьем сале калмыцкий борщ! Это це дело, читатель ты мой! С таким борщом и свадьбу сыграть можно и поминки отпраздновать, да, что там свадьба, таким борщом можно и водолазов кормить и космонавтов, да и самого папу римского не стыдно, если честно. Вот такой царский борщ был сварен в тот день нашей рукодельной матерью, ровно между криками петухов и программой «В мире животных». Мы сидели в гостиной и вдыхали как наркоманы неимоверный мясо-овощной аромат, который лился из кухни словно церковный фимиам. В это самое время отец тихо стоял у подоконника и подсчитывал количество ординарных зелёных мух, которые занимались опылением куста флёрдоранжа, необычайно ароматного в том далёком году. На цифре семьдесят семь он сбился и, смачно и громко плюнув на пол, стремительно убежал на кухню, чтобы выпить холодной водки. Он называл это «теоремой сорок шесть». Мы спрашивали его об этом, но он как обычно не удосужился нам ответить что-то вразумительное, лишь неразборчиво буркнув что-то типа – «Не с барского плеча чай кафтан носить, а то умных вон поди много, а дураки перевелись совсем!». После таких делов состояние его здоровья резко ухудшилось, он впал в кому и кататонический ступор, не выходя из них годами. Редко, когда весенняя капель начинала звучать за окном, он открывал словно сомнамбула свои поддёрнутые поволокой глаза, и бубнил что-то невразумительное и мало жизнеутверждающее, что-то о ночных полях пшеницы и угрюмых болотцах, и об одиноких дождливых вечерах, когда нет покоя одинокому ночному страннику в непроглядной мгле. Ничто не помогало вывести его из этого поэтического состояния: ни знаменитый своими жизненными соками наваристый калмыцкий борщ, ни сербские трюфели, ни териберские голубые устрицы. Только стакан холодной водки, принятый через капельницу, под репчатый лук и краюху ржаного хлеба, сдобренного свежим чесноком, на несколько секунд возвращал его в привычную для нас всех реальность. Отец вскакивал по ночам на своём топчане и, обращаясь неизвестно к кому, произносил лишь краткий вопль «O madre, madre!» и вновь падал навзничь, как подбитый опьяненными ромом матросами огромный баклан. И вот однажды пришла телеграмма, странная такая телеграмма, подписанная Богом. Мы подумали, что это очередная дурацкая шутка, например, от дяди Баруха из Усть-Урсалы, был у нас такой дебиловатый родственничек, который промышлял незаконным промыслом козьей шерсти и подпольным производством оргазмотронов. Но всё оказалось куда печальней: это была действительно телеграмма от Бога, и Он вызывал отца к себе на совещание по каким-то срочным и неотложным делам. Времени на раздумье не давалось совсем. Понятно, что делать было нечего и надо было ехать. Собрали ему чемоданы, ну, сальцо там в промасленной бумаге, водку в резиновой грелке, чистый воротничок, десяток варёных яиц, четвертушку ржаного хлеба, да, ещё положили в дорогу расческу из рогов марала и двенадцать медных греческих монет, но это на всякий случай, мало ли что может в пути приключиться. На дорогу, конечно, выпили хорошенько водки по старому тюркскому обычаю, потом и на коренную и на посошок и, конечно, на ход ноги. Через аршин времени отец уехал, так и не оставив своего адреса назначения. А может и нет там никакого адреса? Какой адрес может быть у Бога? Разве что – «Бог. До востребования». В общем, через какое-то время жизнь опять наладилась: мы выращивали на подоконнике помидоры-черри, в ванне – лук-латук, занимались, так сказать, важными делами. Жизнь шла своим чередом, и было время и для печалей, и для радости, да, и для прочих плотских утех, если честно. Однажды, я ходил по комнате и повторял про себя в забытьи одну из эклог Вергилия, когда вдруг на глаза мне попался чудом завалившийся за хрустальный аквариум тот самый старый блокнот отца, в котором он всё время что-то записывал в коротких перерывах между питием холодной водки и загадочной программой «Время». Я открыл записную книжку наугад и замер на мгновение, как мартовский покойник в растаявшем на солнце снегу, многие страницы были вырваны, единственное четверостишье, которое предстало моему удивленному взору в этом ничтожном манускрипте было следующее:

«Маленький кролик бежит по опушке,

Солнце светит соснам в макушки.

Радостным светом сияет земля.

Кто мне ответит, а где же здесь я?

Соль солёна и ночь нежна,

Жизнь хороша и желанна жена.

Есть у меня и друзья и семья,

Кто мне ответит, а где же здесь я?»

Ей было жалко саму себя ещё с раннего детства. Из этого нелепого чувства жалости проистекало другое чувство, или скорее желание – тихо и грустно умереть, свернувшись калачиком под ковром печальной осенней листвы или тоскливо по-собачьи утонуть в грязных желтых водах реки со странным татарским названием Сукаглея.

Учась в третьем классе деревенской школы, она, Авздотья, глядя на ускользающее в никуда русло реки, даже родила удивительную поэтическую фразу – «Река Сукаглея уходит в камыш», дальше дело правда не пошло, но и тут судьба устроила ей западлянку (какое странное русское слово!), оказалось, что эту фразу уже написал некто Арсений Тарковский задолго до рождения в этот мир самой Авздотьи Педровны.

Одним словом, в её странном влечении к смерти не было ничего удивительного, как мог бы отметить это Карл Густав Юнг, если бы он что-то знал про случай Авздотьи: смерть была повсюду, она витала в воздухе, парила вечерней землей и шелестела листвой деревьев.