Хоть многие считали её привлекательной, а некоторые даже – почти красавицей, Олиса считала себя уродиной. Уебищной уродиной. Искренне и без сомнений. Её раздражало в себе практически всё. Смотреть в зеркало на себя она не могла без отвращения, но смотрела, чтобы вызвать в глубине своей души ещё большее омерзение по отношению к самой себе. И это и понятно, ведь Олиса была невротиком и, как говорится, чем хуже, тем лучше. Ей казалось, что бывают такие минуты, когда время идёт на секунды, и всё это длится часами. Хоть ей было уже тридцать два года и она считала себя вполне взрослым человеком, Олиса никак не могла понять для себя, почему её отец не очень хотел её в детстве видеть, а мать, как правило, называла её «мразью» и «выродком». Поведение отца было необъяснимым, но как же ей втайне хотелось, чтобы он хоть однажды обнял её и посадил к себе на колени, назвав её при этом «своей маленькой девочкой». Но однажды она нашла для себя объяснение, что в её отношениях с отцом было не так: её мать была так холодна и деспотична, что отец, чтобы хоть как-то получить каплю любви, бегал по продажным женщинам, шлюхам или, как любила повторять Олисина мать – прошмандовкам и блядям. Как-то Олиса увидела настоящих блядей, которые завлекали клиентов у ресторана «Нептун», и она поняла, как привлечь внимание отца: нужно сделать свои губы пухлыми при помощи специальной операции и хирургически исправить форму своих оттопыренных ушей. Да, это и впрямь, был прекрасный план. Но для его реализации надо было немного поработать над финансовой частью для его реализации. И долгие десять лет она потратила на то, чтобы познакомится с разными мужчинами, которые могли бы ей заменить её отца, который не замечал её существования. Там были разные красавцы с характерными признаками мужского пола: моряк-нарцисс, проводивший больше времени у зеркала, чем за штурвалом корабля; старый толстый торговец антикварной мебелью, живущий с ещё более старой мамой; бандит-романтик, влюблённый в тайгу и стрелковое оружие, да, и ещё куча разного забавного народа, который почему-то Олисе пришёлся не по вкусу. Но она не унывала, а что ей оставалось делать, если положиться на кого-то было просто невозможно, а папа был ей защитой только в мечтах.

Одним словом, годы шли и не то, чтобы она старела, но медленно и верно Олисе начинало казаться, что кожа уже не та, да и мордашка тоже, ну а о фигуре говорить совсем не приходилось. Хотя губы она себе подкачала, да и оттопыренные уши вроде как привела в порядок, хотя, если честно, удовлетворение она испытала от этого весьма сомнительное, да и к тому же, ей всё время казалось, что уши у неё такие же оттопыренные, как и раньше. Зачем только столько бабок за это заплатила, да ещё и вынуждена была спать целых три месяца с мерзким потным шведом, чтобы эти бабки добыть.

Не мужчины, а козлы, но что поделаешь, если без этого на красоту сама не заработаешь.

Короче, вроде порядок навела с ушами и губами, даже липосакцию бёдер сделала, а принц всё не едет, да и нахер, если честно, ей этот принц, ей бы такого, как папа, вот это было бы другое дело. В общем, решила она сменить стратегию и залипла на модных эксклюзивных шмотках, а вдруг они помогут ей найти мужчину своей мечты. Правда, пришлось на время связаться с одним подонком-наркодилером, чтобы обеспечить себя с его помощью деньгами для покупки модных одежд. Чтобы освободить свою совесть от лишних мучений, Олиса повторяла про себя избитую фразу о том, что цель оправдывает средства. Много времени она потратила на это святое дело, носилась как угорелая из одного модного бутика в другой-наимоднейший. А бабок на это истратила просто несчетное количество, да и подругами обзавелась с такими же наклонностями. Ну куда же без подруг? Без подруг нельзя. Но счастье как-то, блин, всё не приходило. Словно маньяк переезжала она с одного модного показа в Милане, на другие – в Лондоне, Дюссельдорфе и Вене. Вроде купит себе одежонки от кутюрье, а в зеркало посмотрит – просто тряпки какие-то за баснословные деньги, да и сама – уродина, ни дать не взять. И главное лицо её в этом зеркале какое-то, блин, грустное и несчастное. Устала она очень, одним словом, от этой бессмысленности. Однажды, она сидела в каком-то безлюдном баре в Мюнхене и беспрерывно пила какой-то модный коктейль в одиночестве. Настроение было поганое. Ей хотелось нажраться и забыться. И тут она услышала музыку, которая прямо что-то перевернула всё у неё внутри: звучал какой-то струнный квартет Шуберта, и от пронзительных звуков этой мелодии ей стало прямо не по себе. Сколько же времени она потратила на эту мишуру и чушь, а главное, для чего? Она и сама не могла себе толком этого объяснить. Правда в том, что годы прошли, а счастья так и нет. И принца нет, и семьи, да и подруг настоящих тоже, одни какие-то тупые овцы, живущие в своих сомнительных козьих иллюзиях. Вся жизнь, как сплошной черновик: всё чего-то ждала, на что-то надеялась, а по делу – все мужики в её жизни – козлы, подруги – завистливые стервы, а чего-то такого, настоящего, в её жизни так и не было. Посмотрела она пьяным глазом на свои модные шмотки, на браслет Cartier, и горько заплакала, вторя мелодии Франца Шуберта. И тут она, закрыв глаза, вдруг реально поняла, что ничего ей так в этой жизни не хочется, как просто сесть к своему уже давно умершему папе на колени и почувствовать его тёплое объятие, и не нужно было бы больше никому и ничего доказывать, не бегать в суете за какими-то модными тряпками, не спать с мужиками-козлами, которых не любишь и не уважаешь, не претворяться хорошей и нужной, да и вообще, прекратить весь этот цирк, приносящий сплошные страдания в её слишком короткую жизнь.

Мой отец часто ходил по комнате: из угла в угол, по периметру и, даже, по кругу. Он говорил, что сочиняет стихи, правда я их никогда не видел, да и никто другой, если честно, тоже. Он говорил, что сочиняет их «в голову», поэтому ему не нужно их записывать. Он мог ходить по комнате часами, особенно зимними долгими вечерами, когда за окном гуляла вьюга и противно скрежетало в печной трубе. Внезапно он останавливался, поднимал указательный палец к потолку, как будто вспомнив что-то важное, потом стремительно шёл на кухню, где так же стремительно выпивал две рюмки водки с холодной и острой закусками, удовлетворительно кряхтел себе в пушистые, чуть посеребрённые сединой, усы, и вновь возвращался в гостиную, где вновь принимался без остановки ходить по комнате и сочинять стихи. Он называл это творческим порывом и запрещал отвлекать его по пустякам во время спонтанного стихосложения.

Неизвестно, что он понимал под пустяками, но когда во время очередного поэтического озарения внезапно умерла его старшая сестра, домашние решили его тоже не отвлекать этой печальной новостью, и поэтому отец узнал об её смерти уже спустя многие годы.

Эти незначительные детали жизни других он как-то не замечал и, погружаясь в мир спонтанной поэзии, жил в каком-то своём, особом мире, который был недоступен окружающим. Он ходил по комнате и сочинял. Что именно он сочинял никто из домочадцев не знал, но смутные догадки на этот счёт имели место быть.

Однажды, в воскресенье на кухне жарили блины, и он, схватив один из блинов, принялся тщательно его разглядывать на просвет. Затем он бросил его на тарелку и ринулся в гостиную чтобы что-то срочно записать в свой маленький блокнот, который хранил от других в глубокой мистической тайне.

В один из летних вечеров, накануне летнего солнцестояния, он достал из сундука старый офицерский кортик и зачем-то срезал им все апельсины с куста, который декоративно украшал наш крашенный в белый цвет подоконник. На расспросы по поводу происходящего он демонстративно ничего не ответил, вместо этого он извлёк из холодильника початую бутылку «Посольской» водки и стремительно выпил три рюмки, пренебрёгши какой-либо мало-мальской закуской. Его поведение было странным и не типичным для того человека, которого мы знали в течении последних лет, тем не менее, мы никоим образом не выражали негодования его феерическим выходкам, списывая всё это на внезапное творческое озарение.